Годжо не отходит от него ни на шаг. После событий в больнице он принёс Ноду в квартиру, которую они тайно нашли и сняли ещё пару месяцев назад, чтобы сбегать туда от школьной рутины. Сатору тащил Казуки на спине, боясь ускорить шаг, чтобы не потерять пунктирную линию дыхания, слабо вырывающегося из груди. Годжо понимал: Казуки нельзя возвращаться в школу. Шестиглазый слышал страшилки, которыми в кланах пугают маленьких шаманов — маг съедает останки проклятия с заложенной в них душой, и за ним приходят другие, чтобы убить. Исключений из этого правила не существует: тот, кто стал сосудом демона, должен пожертвовать собой, дабы избавить мир от зла. Сатору не мог позволить такому случиться с Казуки. Ему не впервой нарушать правила, но то, что он сделал три дня назад — преступление, за которое придётся понести ответственность.
Годжо думал, что справится. Он же Сильнейший. У него есть уникальная техника, позволяющая вмешиваться в мироустройство, подстраивая все физические законы под себя. Но сейчас, глядя на тень, что осталась от Ноды, Сатору понимает, что ошибся. Он не может вытащить из него проклятие. Не может разъединить две души. Только смотреть, как мучительно умирает любимый человек.
За эти три дня Годжо часто вспоминал своё детство. Едва он научился ходить и говорить — конечно, многим раньше, чем другие дети — на него тут же свалили груз ответственности. Его мать умерла при родах; это обычное дело для женщины, которой суждено дать жизнь Шестиглазому. Отец был изгнан и убит — Сатору про него ничего не известно. Воспитанием занималась бабушка, видевшая в трёхлетнем ребёнке прежде всего совершенное оружие и надежду мира заклинателей. Никаких игр и контактов с другими детьми, никаких развлечений и сладостей, только упорные тренировки, близкие к пыткам. Годжо к десяти годам лучше, чем людей, знал духов, потому что проводил с ними всё своё время. Он мог наткнуться на проклятие второго ранга, открыв дверь бабушкиной комнаты. Мог получить на завтрак еду, отравленную смертельным ядом. Увидеть, как соседский мальчик умирает в лапах чудовища по воле беспощадных учителей, решивших, что это станет хорошим уроком для Сильнейшего. К их ужасу, Сатору не показывал результатов, которых от него требовали. Он сбивался и путался, высчитывая уравнения для инверсии и вакуума; не был крепок ни телом, ни духом; рос замкнутым и странным. Только поэтому его — позор и балласт — отдали в школу шаманов. И до тех пор, пока там не появился Казуки, Сатору делал всё спустя рукава. Он всё равно был лучше других, находился на недосягаемом уровне. Но когда Масамичи-сан привёл испуганного зверька с чёрным взрывом кудрей и недоверчиво блестящими серыми глазами, Годжо понял, почему должен стать сильнее самого себя — зачем ему сражаться каждый день, ломая внутренние барьеры, затачивать свой ум под управление безграничностью. Казуки Нода когда-нибудь обязательно столкнётся с реальным миром шаманов, о котором так мало знает. И Годжо поклялся защитить его.
Но сегодня Казуки умирает. Сатору зачёсывает со лба мокрые пряди чёрных волос, подносит ко рту чашку с тёплым питьём. Но всё кажется бессмысленным и глупым — шаман второго ранга не может выдержать давление древнего проклятия. Годжо разбит и опустошён. Он отводит руку Ноды в сторону, чтобы улечься ему под бок и сквозь душащие слёзы слушать, как неистово — в смертельной агонии — бьётся сердце. Казуки бредит не своим голосом: обещает кровавую расправу и новый золотой век. Сатору прикладывается ко лбу и глазам губами, ощущая под ними холод покойника. Он может отменить любой закон мироздания, опровергнув его идеальной математической теорией бесконечности; любой, кроме смерти. Там, где одной ногой уже стоит Казуки, не действует магия Сильнейшего. Сатору сворачивается в клубок рядом с ледяным телом и воет, не в силах удержать в себе дикую тоску.
В момент самого сильного отчаяния открывается дверь квартиры. На пороге стоит одна из двоюродных сестёр Сатору — Джун. Годжо не видел её уже больше семи лет, но всё равно может узнать: опрятная юката, светлые волосы, убранные в гладкий пучок, и непроницаемое выражение лица. Она осталась в клане, будучи одной из любимых бабушкиных учениц. Недостаток силы заменили поразительная жестокость и безупречное послушание. Сатору скалится диким зверем, закрывая собой тело Казуки. Он знает, что должен быть спокоен и расслаблен, прятать волнение, не показывать свою слабость. Но всё равно рычит и собирает внутри тугой ком проклятой энергии.
— Бабушка знает о случившемся, — бесцветным тоном произносит Джун. — Она хочет помочь.
Сатору не верит. Шесть глаз не способны распознавать ложь, но простой логики хватает на то, чтобы понять: глава клана Годжо не станет помогать.
— Она хочет встретиться с тобой. Предложить решение проблемы.
Джун кидает сухой взгляд на Казуки, слегка кивая.
— Вы его не тронете, — давит из себя Годжо, забывший за три дня человеческую речь.
— Он умрёт, если мы не вмешаемся.
Сильнейший впервые чувствует, какой сложный на деле мыслительный процесс: в голове будто валятся один на другой пыльные мешки, выстраивают ненадёжные конструкции, грозят рассыпаться комьями грязи.
— Ты ничего не потеряешь, просто поговорив с ней. Парень может остаться здесь.
Годжо признаёт правоту сестры. Он должен испробовать все варианты, даже самые безумные. Колокольчиком дребезжит надежда. Может, отношение клана к нему изменилось ввиду того, что он хорошо показывал себя последние семь лет. Может, старые мудрые колдуны знают, как избавить Казуки от проклятия. Может, стоит довериться…
— Я возьму его с собой. Или пусть она приходит сюда.
Сатору несёт откровенную чушь. Бабушка не выходит за пределы дома уже больше тридцати лет — она единственное, на чём держится клан; кто-то вроде Тенгена, поддерживающего барьер школы в Токио. Но Годжо не оставит Казуки одного и считает слишком опасным тащить его с собой. Это палка о двух концах. Сумасшедшая старуха может помочь, а может заманить в ловушку.
— Бери с собой. Быстрее, бабушка не любит ждать.
По выражению узкого лица Джун невозможно что-то понять. Она похожа на глыбу льда, из которой кто-то небрежно высек подобие человека. В глазах нет ни злости, ни участия. Она просто исполняет поручение.
Сатору оглядывается на Казуки. Под ним мокрые от холодного пота простыни, влажные кудряшки скрутились в тонкие жгуты, подрагивают опухшие веки. Он не ест, с трудом пьёт, духовная сила утопает в воле проклятого духа. Его состояние не оставляет времени на раздумья.
— Идём, — стирая зубную эмаль, цедит Годжо. — Но я убью всех вас, если замечу что-то подозрительное.
Сатору поднимает Ноду на руки, крепко прижимая к себе. Тихо шепчет что-то о хорошем исходе, решении и спасении. Успокаивает не его, а себя. Джун приближается и касается пальцами плеча Годжо.
В следующее мгновение перед ним открывает свои двери церемониальный зал в доме клана Годжо. Сатору ёжится оттого, что на него лавиной рушатся детские воспоминания. Здесь бабушка запирала его в окружении десятков проклятых духов, здесь била палкой по пальцам, которые не желали складываться в верные знаки, морила голодом и сутками не давала спать. Здесь он, пятилетний малыш, сидел на резном стуле слева от длинноволосой старухи и принимал шаманов, которые паломниками приходили в дом Годжо. Они просили позволения дотронуться до руки ребёнка, раболепно заглядывали в глаза. Сатору чувствовал себя грязным после этих встреч.
Тело, повинуясь мышечной памяти, хочет бежать, но холод, источаемый Казуки, которого Сатору прижимает к себе, оказывается сильнее всех страхов. Шестиглазый из клана Годжо делает несколько уверенных шагов вперёд.
Бабушка сидит посреди зала, по периметру обставленного свечами. Простоволосая, утопающая в шёлке и парче старуха. Белые пятна радужки и мутные зрачки почти неразличимы. Она похожа на большую глубоководную рыбину, после жуткого шторма выброшенную на берег. Но Сатору знает, как обманчива внешность. Женщина когда-то сама обладала техникой Безграничности, пока её не унаследовал внук. Но и сейчас бабушке хватает сил на древнюю, почти забытую магию, берущую своё начало ещё в золотом веке проклятой энергии. Она знает то, что давно стёрто со скрижалей истории, потеряно в её хрониках и недоступно другим.
