— Ты и ответила на вопрос, почему я сделала так. Прости, — вдруг Алёна встала и зашагала в туалет. И они столкнулись лицом к лицу. Одна глядела в окно, другая — в зеркало. — Приятно тебя видеть. Хоть так. Ты ела?

— Нет, из-за кое-кого, — возмущённо пробурчала Анастасия. Её лицо выражало столько противоречивых эмоций; взрослая женщина прониклась этими необычными чертами. Сглотнула наворачивающие слёзы и улыбнулась так широко, как умела, сыграла, будто бы была счастлива и ничего не боялась. Девушка кипела от гнева, краснела от злости, а она улыбалась, тушила океан разворачивающейся бури на лице юной девочки, совсем ребёнка.

Она до сих пор не знала ничего об Анастасии, но знала, что только ей под силу сделать задуманное. Женщина для таких геройств была слишком трусливой и сомневающейся.

— Купи лапшу. Нет смысла разговаривать сейчас о серьёзном. Мы обе устали. Иди.

Анастасия послушно подошла к проводнице, взяла кофе, лапшу и принялась готовить скромный ужин. Она уселась на месте, под которым находилось мусорное ведро. Не хотела мешать людям спать. Спокойно наматывала лапшу на вилку и наблюдала, как постепенно в самолёте включался свет, поднимались люди, как развозились напитки и завтраки. Они находились друг от друга на расстоянии многих тысяч километров, в местах, где раньше никогда не были, должны были ощущать одиночество, но что-то пошло не так. Они ели, печально улыбались, глядя в еду друг друга, знали, что очень рядом, так, что слышно, как кто-то живёт. Успокаивались. И мечтали о будущем, где не будет ключей.

— Через сорок минут самолёт приземлиться в аэропорту Шереметьево, терминал Д, — оповестил капитан корабля. Анастасия уже готовилась ко сну, как вдруг замерла прямо над постелью.

— Алёна? — спросила она осипшим голосом и тут же рванула из купе. Снова.

— Я была права. Не сдавайся, Ана-а, — женщина не говорила. Смяла очки и затряслась всем телом.

Она забыла про микрофон.

— Знаешь, кто я? — подсел к ней знакомый мужчина, не вызывающий никакого доверия. Худая темноволосая девочка, только что сидящая в коридоре больнице и ждущая воспитательницу, что должна вновь забрать в детдом, подняла голову. Она взглянула на человека оценивающим взглядом и хмыкнула с толикой детского высокомерия, вперемешку с вызовом, который бывает только у брошенных детей.

— Отвратительный судья. Вы дали им по три и пять лет, — мрачно произнесла она. — Я ожидала от вас больше справедливости.

— Так говорит закон. Ты же читала уголовный кодекс?

— Он несправедливый.

— Значит, ты у нас справедливая? Так, Настя? — и он печально улыбнулся девочке. Не знал, как подступить к этому ребёнку. Разговор уже не клеился. — Не хочешь пойти со мной?

— Для чего? На органы продадите?

— Хватит хмурых мыслей. Идём.

— Куда? Я жду.

— Я сам тебя приведу. Уже договорился.

— Ну конечно, власти имущей можно всё, — девочка соскочила с кушетки и пошла гордым шагом на выход из больницы. Девочки не нужен был никто. Она никогда не оборачивалась, не сожалела и не просила. Она смотрела своим взглядом и рвала душу на куски.

Он следовал за ней. Говорил с ней. Расспрашивал и терпел гадкий, непримиримый характер. Он понимал, что разочаровал во время расследования и даже суда, что она боялась мести через пять лет, что она не станет ему доверять после всего пережитого. Подсознательно этот ребёнок относится ко всем с подозрением, не желает ни с кем делить ни одежду, ни комнату, что она изгой, белая ворона и слабое существо, которое всякими силами пытается быть независимым и защищённым. Финансово. Психологически. Он понимал это. Об этом говорили психологи: «У девочки с головой и психику ку-ку. У неё ни капли эмпатии или сочувствия, эмоционально глухая из-за нанесённых психологических травм, как бы не сорвалась».

Павел шёл за ней будучи на пределе осторожности. Целых три часа следования, общего обеда в какой-то симпатичной кафешке, прогулки среди ледяных скульптур по парку Динамо; он не знал, как начать этот разговор. Вот-вот, она могла исчезнуть. Переступить порог детдома и больше не вернуться.

Долго мялся с ноги на ногу, пропускал звонки, вглядывался в спокойное лицо девочки, и долго бы так стоял, если бы ни пошёл снег.

— Как думаешь о том, чтобы я тебя удочерил? — решился. Они стояли напротив скульптуры, изображавшей человека разрывающего грудную клетку. Символически оказались именно перед этим произведением под названием «Боль».

— Зачем вам это? Благотворительностью занимаетесь?

— А ты не хочешь?

— А зачем мне это? — посмотрели на него упрямые глаза. Это взгляд вновь обжёг мужчину. Эти глаза. Она была слегка взбудоражена предложением, но не рада, даже разозлилась. Взгляд скульптуры и взгляд девчонки передавали одну эмоцию — выражение на бледном лице уничтожало добрые помыслы, отрезвляли и возвращали в жестокую реальность, где благодарность смехотворна, где душевные раны не заживают и где людям плевать на сказки; они имеет полное право не прощать, не любить, не быть вежливым.

— Тебе не хочется иметь семью?

— Вы мне не семья.

— А если да?

— Это не так. У меня нет семьи.

— Насть, я твой отец.

Мир замер. В воздухе застыли снежинки. Скульптура дала трещины, от самого сердца, пульсирующего синим льдом. И даже гулякам да простым прохожим показалось, что мужчина, пытающийся достать сердце, лишался глаз. Ребёнок смотрел на красное лицо мужчины, выжидающе, ожидая что-то на подобии «шутки», но выражение взрослого было очень серьёзным. Он не прятал свой взор, выглядел виновато, таким, как и должен быть человек, обладающий совестью. Они смотрели друг на друга, прорезали своим мировоззрением и пытались совладать с чувствами и временем.

— Ясно, — сказала девочка, но внутри всё кипело, бурлило и обрывалось. В ушах раздавались взрывы хлопушек, искры бенгальских огней. Всему приносило это радость, а для неё всё это ненужные воспоминания. Хлоп. Хлоп. Хлоп. Три пули друг за другом.

Понадобилось три пули и шесть человек, чтобы объявился нежданный отец.

Павел Анатольевич не мог забыть звериного оскала собственной дочери. Он не ожидал, что она примет, но оскала не ожидал. Скульптура испытывала стыд. Она рвала грудную клетку, а человек даже не подумал об этом.

Капли крови упали в снег. Ногти подростка впились в ладони со всей силы.

***

Павел Анатольевич смотрел на гневающуюся жену и на дочь, прекрасно слышащая их недавний разговор.

— Анастасия!

— Не стоило меня проводить. В твоей семье слишком много проблем. Я пойду, — сказала она и пошла из квартиры, в которую он привёл на знакомство с его нынешней семьёй.

Он долго бежал за ребёнком, кричал «не уходи», но она не собиралась оборачиваться.

— Я не хочу быть бременем.

— Ты не бремя. Пойми её, она просто не ожидала, — хватался за хрупкую ладошку мужчина при следующей встречи. Он долго сторожил её, не находя места. Выслеживал. С болью смотрел на тайный тест ДНК, подтверждающий их связь. Девочка сдалась, когда новоявленный и подтверждённый отец показался на пороге школы, вновь нарушив покой.

— Она знала, что я приду, и устроила сцену, чтобы показать своё решение. Я бы тоже разозлилась, узнав об ошибке мужа. «Не просишь быть её матерью? А кем, подружкой? Какие ошибки молодости ты ещё скрываешь»? — цитировала она с едкой безжалостной усмешкой, не дававшей никакой пощаде придавленного мужчине.

— Чёрт… А… Ты не ошибка. Я просто… не знал. Мы расстались с твоей мамой. Я уехал во Владивосток и… Она даже не позвонила.

— Ты ведь женился около десяти лет назад? Мне тогда было около двух, — и подросток усмехнулся ещё безжалостней. Он положил руки на колени и подмигнул, сжимая до крови костлявые ноги. — Ну так что? Я ещё должна что-то услышать?

— Правда, не хочешь, чтобы я забрал тебя из детдома? У тебя будет собственная комната. Можешь ни о чём не переживать. Я тебе всем обеспечу. Я сделаю для всё, только попроси.