Он помнил красные отблески жаровни. Кусочек неба. Решетки.

Кажется, так было сначала… сначала ли? До того, как он тонул в обжигающе ледяной воде, которой заливали его лицо и голову, не давая ни дышать, ни видеть, ни спать. Иногда это был просто поток, как будто сдирающий плоть с его онемевшего лица. Иногда – бездонная чернота колодца, в которую он погружался с головой. Она принимала его в свои объятия, и куски льда царапали лодыжки и почти вывихнутые, едва выдерживающие его вес суставы. Кожа не чувствовала ничего, но боль от горячей воды, которой его окатывали после, была хуже всех ожогов, которые только могли случиться.

Они ничего не хотели. Они ничего не спрашивали. И он даже не мог думать, что случится, если за него примутся другие палачи. Эти обратили в пытку то, что другие узники посчитали бы за счастье – свет и воду.

Горло горело от недостатка воздуха, разум мутился от поднявшегося жара. Холод донимал его везде – и в камерах, и когда его пытали, и когда вели обратно. Головная боль становилась такой, что хотелось умереть. Позвоночник был похож на раскаленный прут, и парализующая движения пульсация отдавалась в каждом суставе его тела. Он не мог согреться, и тело казалось живым лишь наполовину. Лодыжки и колени были отекшими и мягкими, как у куклы. Кашель рвал горло, и ему казалось, что еще чуть-чуть, и он увидит на изуродованных ладонях первые капли крови из собственных легких.

Искры раскаленного железа превращались в звезды, камень – в поглощающие его морские волны, голоса – в эхо. Тюрьма расплывалась и искажалась, и то и дело он видел, как потолок течет, будто воск, и обрушивается на него всем весом ледяных глыб, обжигающим удушьем от холода воды, приносящим короткое забытье обморока, из которого его выдернет новая боль.

Кошмарный сон, бред, который никогда не кончается. Не его жизнь и не то, что могло случиться. Под ним проваливался пол, огни становились призраками, а в игре теней он видел лица тех, кого знал.

Поначалу в его камере стояла тьма, но когда в ней появился сияющий шар света – он его проклял. Шар не исчезал и вызывал такую боль в воспаленных веках и уставших глазах, что он мог только пытаться зажмуриться и прикрыть лицо руками. Головная боль усиливалась, и ему казалось, что череп напоминает полый сосуд, внутри которого гулко бьется колокол, полный игл. В ушах звенело, и перед взглядом плыли разноцветные круги, даже когда он пытался прикрыть глаза. Боль лишила его сна, и несколько ночей он бредил, потеряв чувство и пространства, и времени. Вокруг был только проклятый слепящий свет, перемешанный с тьмой ледяной воды, в которую его окунали, чтобы он не вздумал заснуть. Была нестерпимая резь в висках, хрипы в горящей от удушья и воспаления груди и горячая болезненная пульсация в обезображенных кончиках пальцев, которые никто не собирался лечить.

Потом они сломали ему предплечья, и он больше не мог защищаться от них. Кажется, тогда он и сорвал голос – и тогда же окончательно утратил чувство времени, потому что эта боль была стократ сильнее той, что он уже чувствовал. Он не мог даже пошевелиться, чтобы облегчить ее, и слышал, как хрустят трущиеся друг о друга осколки костей. Этот звук был хуже всего, что ему доводилось слышать за всю жизнь.

Он не знал, сколько еще он мучился. Боль сделала его почти слепым и утратившим разум. Он то проваливался в беспамятство, то просыпался, запоминая лишь блеск ножей и решеток и красные искры раскаленного железа. Слеп от света и опять терял сознание от новой боли, чтобы очнуться и ощутить ее вновь. Ему казалось, что он не может даже думать, убегая внутрь себя. Каждая мысль вызывала новый гулкий удар колокола боли о стенки черепа, а каждое движение скручивало его тело от обжигающей рези в спине.

Это заточение и было его казнью. Милосердный приговор… милосердный в глазах суда Лускана – пожизненное заключение, во время которого пленник может протянуть едва ли пару месяцев.

Он проваливался в беспамятство раз за разом и в какой-то момент уже подумал, что наконец-то умрет, и это закончится.

– Мне наплевать на твою войну, – голос Аиши звучит хрипло.

Каэлин Голубка слишком, слишком, слишком напоминает ей о ком-то. О том, что могло бы быть. Самым правильным кажется смять эти мягкие белые крылья, наполнить кровью это горло, выколоть эти черные – не голубые – глаза, вырвать с корнем серебристые волосы.

Она постоянно вещала о своей великой миссии. О лживой справедливости и любви. Этот проклятый, изгнанный с небес ангел, пошедший против законов всего мироздания, осмеянный сейчас умирающим Миркулом.

Ее присутствие вызывало в голове Аиши тупую боль, и сколько раз ей хотелось растоптать ее, сломать ее суставы, чтобы Голубка уже никогда не смогла взлететь. Лживая философия, столкнувшая ее с пути прежнего, сейчас была не хуже. Жалость ко всем и каждому, жалость к тем, кто ее заслуживал и нет. Смешная попытка искупить вину перед теми, кого ее прежнее сочувствие завело в Стену Неверующих и оставило там навсегда.

О, Аиша была уверена, что их души являются к Каэлин по ночам и плачут, роняя гнойные слезы на ее хорошенькое лицо.

Шлюха. Лицемерная сука.

Но Каэлин умеет лечить Сафию и хорошо дерется, а потому раньше оправдывала свое присутствие.

Но сейчас головная боль и обжигающий ее глаза свет становятся нестерпимыми, и ей хочется лишь одного – заткнуть ее рот, выдавить ее глаза, обагрить кровью ее крылья, чтобы этот сладкий щебечущий голосок смолк навсегда.

И здесь, на кладбище мертвых богов, Аиша наконец-то нападает на Голубку: без предупреждения и быстро, потому что жизнь превратилась лишь в заведомо проигрышную партию, где она может делать все, что хочет – лишь бы посмеяться над собой и посмотреть, как далеко она может зайти. Голод затягивает ее все глубже, будто в бездонный океан, где царят холод и мерцающие огоньки зубастых чудовищ, ползающих по мертвому дну. Проклятие, сгубившее сотни душ. Неутолимая жажда возместить собственное нищенское существование воспоминаний и чувств – чужими, будто вампир, который питается плотью и кровью, чтобы ощущать себя хоть немного похожим на человека.

Сила Миркула наполняет ее такой мощью и такой болью, что от нее готовы лопнуть и расплескаться черным гноем все отравленные сосуды ее тела, только что вместившего в себя сущность мертвого бога, позабытого всеми, кроме крохотной горстки последователей.

Если она убьет еще и жрицу Илматера – ничего страшного не случится.

Просто еще один труп, и еще одна, сладкая, способная хоть ненадолго сделать ее живой, душа.

Сафия смотрит на нее в молчаливом ужасе, и не пытается ни помочь, ни отговорить, сжав белые от ярости губы.

Но чудовище, созданное ею самой, ликует от радости.

«Да, хозяйка! Она наполнит наше Множество!»

Миллионы замученных душ, заключенных в одну омерзительную оболочку сияющего мертвенными огнями призрака, распространяющего вокруг себя волны ледяного холода. Они верещат в экстазе, когда видят ее боль и понимают, что на свете существуют пустота и холод большие, чем их собственные.

Каэлин отбивается яростно – в черных глазах ангелицы полыхают боль и ненависть одновременно. Слепая вера придает ей сил, когда Аиша со смехом кружит вокруг, уворачиваясь от ловких ударов булавой и читая заклинания. Терпение Аиши лопнуло, и жрицу, когда-то готовую ей помочь, сейчас она желает просто ослабить, а затем поглотить, навсегда заткнув ее лживый, говорящий о справедливости, помощи, любви и правде, рот.

Она парализует ее и разбивает ногами крылья, а Голубка, лежа в серой пыли, корчится от боли и кричит, кричит, кричит…

Дух Каэлин отвратителен и сладок, как слишком приторный мед. Он вливается в тело Аиши нехотя и медленно, и из всех спутников, что пытались помочь ей в проклятом Рашемене, с ней остается лишь монстр и все еще чудом держащаяся Сафия, бесконечно глупая в своей вере, что может спасти окровавленную тварь перед ней.

И Аммон Джерро. Он совсем не узнает ту девочку из Западной Гавани, которая всего лишь несколько недель назад победила Короля Теней.