Неужели так легко можно не осудить Альквалондэ? Неужели не стоит осуждения Лосгар?!

Но душа его предка сверкала слишком ясно и чисто, и казалась Ангарато тем прекраснее, что сохранила каждую крупицу своей боли, превратив ее в чудесный светлый узор, отточенный печалью и мудростью до совершенства. Они облекали едва различимую фигуру ореолом, который не могла бы повторить и сама жизнь, потому что не было в Эа двух полностью одинаковых судеб.

Ангарато разделил горькую боль Финвэ, когда увидел в Мандосе того, кого ждал меньше всего.

Артафиндэ. Инголдо.

Случившееся ощущалось тем острее, что казалось невозможным кошмаром. Он был бы рад даже обмануться, что это другая душа, слишком похожая на брата, но разве мог кто-то обладать таким же сходством с ним?

Нет.

Финдарато должен был жить дольше их всех. Он должен был связывать воедино людей и эльдар знанием и мудростью, он должен был вернуться к невесте, любить ее пылкой земной любовью звонче летнего неба, и найти дорогу домой. А до того – войти под обрушенные своды Ангамандо среди тех, кто увидит, как сквозь расколотые пещеры Тангородрима на черные полы и плиты – впервые за сотни лет – проливается медовое солнце.

Они должны были встретиться не так.

Но смерти нет дела до несбывшихся надежд.

– Но вот я здесь, – Финдарато улыбался ему душой, похожий на мягко пульсирующую рассветную дымку в мятно-липовом цвете. – Не печалься о моем роа. Я храню его в себе.

Ангарато не мог заставить себя чувствовать меньшую скорбь, но видел, что фэа Финдарато почти не изломана. Все ее изъяны и боль уже стали с ней единым целым – прекрасными шрамами, которые становились свидетельством силы и несгибаемости.

«Так быстро?..»

Или он уже потерял счет времени, как и все здесь.

Или Финдарато и впрямь – единственному среди них – не пришлось пережить кошмары, и он не стал блуждать в темных чащобах собственной души.

– Я слишком долго знал, что умру, – говорила его фэа. – Я уже был мертв, и с этой же мыслью оставил тело. Что я погибну, но тот, кто должен жить – останется.

Многое в его словах поначалу злило Ангарато. Невзирая на мысли, что истинная любовь – возможно, единственное, что стоит защищать ценой жизни. Все равно жертва, принесенная Финдарато, казалась слишком велика, его гибель – слишком ужасна, а венец, унаследованный Артаресто, слишком тяжел.

«Мой брат не должен был умереть в грязи и темноте, пленником на цепи. Мой сын не должен был стать королем в такое время».

Самым страшным в смерти оказалась не сама смерть, но бессилие. Живым он мог бы обрушить свой гнев на предательство сыновей Фэанаро, лишивших Артафиндэ всех воинов, кроме горстки самых преданных. Он мог бы прийти на помощь сыну и брату, и если понадобится – самому повести войска в бой на проклятый Тол-ин-Гаурхот.

Но смерть оставляла только возможность смирения и обдумывания, и даже излей ты всю душу на слезы – останешься бессилен против кровавого хода истории целого мира.

Смирение меняло душу, но здесь все воспринималось иначе. Горечь оставалась чиста, как родниковая лагуна, а посмертная ярость не туманила разум.

За время, проведенное возле души Айканаро, он услышал многое – и от Артафиндэ, и от государя-предка. И это обуздало гнев достаточно, чтобы не винить Финдарато и молча скорбеть по тому, что мир утратил его силу и красоту души.

Он не мог оставить Айканаро, как не мог и пробиться за глухую стену аванирэ, которая скрывала от него самые черные мысли брата. Пылающая больным алым жаром и темными изломами фэа Айканаро блуждала за ним, словно больное дитя или животное – а порой оставалась на месте, одурманенная собственными кошмарами, – и тогда Ангарато вел ее, обнимая, будто крыльями.

Поначалу ему помогал государь Финвэ. Потом и Финдарато.

– Айканаро!

И уже три души – не одна – окружили четвертую беспокойным полукольцом. Воздух в залах Мандоса трепетал, словно полотна черной прозрачно-шелковой ткани, расшитой всеми оттенками серебристо-выцветшей радуги.

– Айканаро!

Они звали его, и надеялись, что их голоса – и его душа – будет достаточно сильна, чтобы отозваться.

Их сил оказалось недостаточно, чтобы спасти душу, которая погружалась в собственные ужасы.

Но их не бросили.

Небо стремительно рухнуло на него, понеслось навстречу, словно втягивая в себя, и Айканаро поначалу отпрянул с ужасом и криком, на мгновение поверив, что его наказанием станет полное и безвозвратное уничтожение души.

Но бескрайний темный простор, усыпанный мириадами бриллиантов Варды, подхватил его и сомкнулся вокруг, словно вознося одновременно вверх и вниз.

На земле от этого закружилась бы голова, но фэа всего лишь зависла в сверкающей тьме, встревоженная и брошенная. Звезды мерцали и кружились, как таинственные драгоценности всех цветов мира, и где-то в центре сверкающего пульсара далеко от него, в центре огромного купола, Айканаро слышал пение – прекрасный голос, притягивающий маяком сквозь бурю.

С голосом сливались неразличимые шепотки: они скользили, как нежно касающиеся обнаженного тела мягкие водоросли, и Айканаро едва не закричал вновь, когда понял, что окружающие его звезды – вовсе не звезды.

Это были души, которые тянулись на голос. Каждая душа имела цвет и форму. Каждая сияла, как звезда диковинной красоты, которую не повторить даже Валар, потому что жизнь душам подарило нечто куда большее и прекрасное, чем любая Стихия.

И Айканаро шел вместе с ними, отстраненно понимая, что наверняка кто-то очнувшийся от ужаса и боли видит его такой же яркой искрой в пустоте.

«Как странно».

Он спускался из ниоткуда по огромной лестнице, подвешенной в пустоте, будто хрустальный дым, и центр песни обретал форму и смысл.

Хрупкая, как цветок нифредиля или веточка вербены, девушка. Она стояла перед троном Намо, и ее песня плыла, словно нежные пальцы над струнами арфы. Словно туман среди березовой рощи и роса, которая парит дымкой над кустом душистой ночной травы.

Ее песня была о любви, и Айканаро узнал голос дочери Тингола.

Он встрепенулся навстречу этой музыке, словно встретив лицом солнечный луч – и не спросил себя, что делает в этих залах дочь Мелиан.

«Ты говоришь, что вас разделил удел смертного и одного из нас. Да. Да! Пой, соловушка!»

Он впитывал эту историю жадно, будто живой родник в глубине леса мог нести с собой истину целого мира. Будто простая история могла стать точным ударом по горной породе и вскрыть самоцветную жилу, из которой льется золотой мед.

«Пой нам. Пой нам всем о лунном свете, купающемся в реке, о пересчитанных нашими руками звездах, о горьких поцелуях и о том, что не знает преград. Пой нам, Тинувиэль, потому что мы забыли! Напомни ему! Напомни им всем!»

Неужели кто-то сможет попросить за каждое разбитое сердце? Неужели кто-то сможет напомнить даже неумолимому Мандосу о любви?

«Пой ему. Пой, как щемит в груди, как сдавливает дыхание от робости, как красота кажется частью родного дома. Как надежда пробивается, словно росток из-под земли! Пой о весеннем солнце, которое целует его!»

Но история лилась, и его сердце сжималось, будто весенние розы осыпались и разрослись удушливой шипастой лозой.

«Финдарато!..»

Он слушал о том, как его брат пал ради смертного, всеми позабытый и преданный, в волчьей яме с гнилой соломой, без меча и в лохмотьях, вооруженный лишь оковами и силой собственных рук.

Он слушал, как двое свершили то, чего не смогла целая армия, и радость терзала его вместе с острой и тягучей, как кровь в воде, печалью. И слушал, как перед этой любовью не имело значения ничто – даже безумие или смерть.

«Как? Что за сила оберегала тебя, Лютиэн, дочь Тингола?»

Он видел, как Намо Мандос склонился перед любовью – и как нестерпимо ярко вспыхнула душа Лютиэн, почти обжигая темные залы своим счастьем.

Неумолимый судья Валар воззвал к тому, что было выше него – и получил ответ.