Когда гости разошлись, Зяриш осторожно прибралась, вымыла стаканы, поставила их на полку, влажной тряпкой протерла стол. Покончив со всем этим, выключила свет и легла рядом с мужем. По привычке, сложившейся еще с давних лет их женитьбы, она каждую ночь, после того, как муж ложился в постель, прибиралась, выключала свет, ложилась рядом, тихонько его окликала и, услышав в ответ его голос, прижималась к нему.

Вот и теперь она позвала его:

– Спишь, Назир?

Но Назир не отзывался.

Она положила руку на его волосатую, с выступившими костями, грудь. И Зяриш показалось, что потек в нее жар далеких, сладких молодых лет. Жар, исходящий от груди Назира, растекался по пальцам ее, по рукам. Но до груди Зяриш он не дошел, до сердца не дошел, иссяк, не дойдя до них, оборвался в какой-то точке ее существа.

Поискав, нашла она руки мужа. Они были ледяными. Зяриш вдруг вздрогнула от мысли, пришедшей в голову, волосы встали дыбом.

В тусклом свете лампы поднялась она и, дрожа, заглянула мужу в глаза. Веки его были приоткрыты, зрачки закатились. Потом она приложила ухо к груди мужа. И вдруг Зяриш вскрикнула, как безумная.

Во дворе ржал гнедой, бил землю копытом. Резко дернув головой, сорвал веревку, которой был привязан к столбу у яслей, и высвободил шею. Толкнув головой плетеную калитку, выбежал на дорогу и понесся по ней вскачь.

Потом появилась Луна. Берущая начало у окраины села, тянущаяся через полынные равнины белая дорога утонула в млечном свете Луны.

Перевод Надира Агасиева

Казалось, что это совсем не та дорога, по которой ходит он каждый день. Холодные тротуары, каменные здания, электрические столбы, будто разрозненные картины давным-давно забытой сказки в далеком тумане памяти. Это похоже на то, как если всю жизнь ходишь ты в кромешной тьме по одной и той же дороге, и глаз твоих во тьме той не касается ничто, кроме сумрачной черноты. Но если однажды проведут тебя по ней при свете дня… Все здесь будет видеться тебе как в первый раз.

Внезапно духота, будто втянув в себя с улиц пыль, швырнула ее в стены домов, балконов. Точно невиданных размеров рука в одно мгновение вымела, вычистила полностью и улицы, и асфальтовые тротуары.

Ему стало не по себе, захотелось перейти

на другую сторону дороги. Тяжело шагая, свернул

он налево. И вдруг… от резкого, пронзительного звука сигнала он вздрогнул и поднял голову. «Москвич» голубого цвета тормозил прямо рядом с ним. С заднего сидения машины послышался женский крик, и шофер тут же, высунув в окно голову, стал выплескивать на него весь

свой яд.

– Негодяй ты эдакий, дорогу переходишь, так хоть по сторонам смотри… Именно на нас решил кровь свою пролить, на ночь глядя?

Кровь ударила в голову, со скрежетом стиснул зубы, но смолчал, не смог слова выговорить, нутро рвалось на части. Хотел пройти вперед, но ноги будто к земле приросли. Он совсем растерялся.

– Эй! Я с тобой говорю… чего не отвечаешь?

Он ничего не видел, ничего не слышал, словно, вращаясь, опускался в точку невесомости мира и не мог освободиться от ее притяжения.

– Да он глухой.

Машина, свернув вправо, быстро удалилась. И вмиг он покрылся холодным потом. Пальцы непроизвольно сжимались и разжимались. Он заложил руки в карманы, потом вынул и снова опустил их туда. Ему стало казаться, что руки мешают телу, он не находил им места. Почувствовал, что вся злость его и ненависть из сердца перетекла в руки, собралась в сжатых пальцах, и если он не швырнет ею кому-нибудь в голову, в висок, пальцы его никогда не разожмутся, он не найдет места своим рукам, так и останутся они лишними для его тела.

Он остановился у серого каменного пятиэтажного дома. Темнело. Светились все окна, кроме его. Каждый вечер, возвращаясь домой, он думал, что утром, выходя из дома, оставит гореть свет и каждый раз отчего-то забывал сделать это.

Домой он не пошел, не смог пойти. Что ему делать в пустых комнатах… Да и можно ли сидеть средь голых стен в такую погоду?

В воздухе чувствовалось дыхание холодного осеннего ветра. Машины сновали туда-сюда. Фонари на улицах, люминесцентные лампы слепили глаза. Но свет их был холодным, очень холодным. Впервые, с самого раннего детства, видел он такой холодный свет. Чувствовал, как холод этого света проникает в мозг и кровь его, бросает в озноб, заставляет ныть кости.

Он не знает, куда идет, и в этот час, в эту минуту для него действительно не имеет значения, куда он идет.

Пройдя по безлюдным улицам, он направился к морю. Ветер усиливался. Прибрежный парк опустел, не видно было никого на скамейках. С моря доносился странный, пугающий гул.

Он свернул к ресторану, хотелось отвлечься, выпив пару рюмок. Хотелось как-то пережить этот тяжелый, изматывающий вечер своей жизни.

В ресторане оказалось четверо посетителей. Он сел за один из пустых столиков в углу, заказал бутылку водки… Выпил, до самой ночи пил. Но на этот раз и водка почему-то не оказывала своего обычного действия. Будто это была не та водка, которую пил он каждый день, а какая-то горькая, темная жидкость. Снова попросил водки… и снова выпил. Когда ресторан совсем опустел, поднялся и тяжелой поступью пошел к двери.

В нетвердой памяти постепенно стали всплывать воспоминания о Сюсан. Сегодня исполнилось ровно два года, как он с ней расстался.

Он опустился на старую, с облупившейся краской скамью. В море одна другую гнали волны. Издалека, с острова Наргин, долетали сюда точечные вспышки света.

«Видишь ли, Сюсан, мне ребенок нужен, ребенок, в этом доме должен же будет кто-то после меня зажигать свет или нет?»

Сюсан не отвечала, беззвучно плакала, вспоминала день, когда они познакомились. Откуда тогда ей было знать, что настанет день, и судьба от нее отвернется, сердце человека, любовь ее к которому была безмерна, обратится в камень, и мольбы ее не тронут того сердца, что становилось шелковым от одной ее улыбки. Откуда было знать…

– Знаешь, Сюсан, по мне, так мы никогда бы не расстались, но ты войди в мое положение. Я ведь не могу отказаться от всей родни из-за тебя…

Сюсан молчала, тихо складывая вещи в чемодан. Она уже не плакала, слезы пятнами высохли на щеках. Длинные волосы ее рассыпались по плечам, спине. Грудь вздымалась и опускалась, она не могла подавить всхлипы. Губы дрожали, как листочки мяты.

– Видишь ли, Сюсан, даже не знаю, как объяснить тебе, чем я-то виноват… Ты сама подумай хорошенько…

Ветер все усиливался. Одет он был легко, и потому теперь зуб на зуб не попадал. Издалека, со стороны морского вокзала, доносились отрывистые свистки отчаливающих пассажирских судов.

До полуночи оставалось немного. Поднявшись на ноги, он тяжело двинулся в обратный путь.

Вспомнилась мать, он чуть не плакал. Пообещал себе этот отпуск провести в селе и тотчас же почувствовал, что пообещал не от души, так что обещания того никогда не исполнит.

Тяжело стал подниматься по лестнице. Кто знает, в который раз за свою жизнь он то с надеждой, то безнадежно поднимается по этим ступеням. Ноги его не слушались, водка сделала свое дело. Он схватился за перила. Раз, два, три, четыре… Он стал считать ступеньки. Интересно, сколько их до пятого этажа? Почему до сих пор он не сосчитал их? И с чего вдруг это пришло ему в голову?

Сердце так стучало, будто сейчас выскочит из груди и распластается под ногами.

Одолев последние ступени, остановился. Он задыхался. Нажал кнопку звонка, изнутри послышалась приятная музыка. В первый год женитьбы он привез этот звонок из Москвы, Сюсан он очень нравился.

Подождал, никто не отозвался. Он всегда, позвонив, ждал, когда услышит приближающиеся шаги Сюсан, чтобы позвонить еще раз. Одновременно со словом «Иду» Сюсан распахивала дверь. Как только дверь открывалась, он обнимал ее здесь же, на пороге, целовал в лицо, губы, а потом, подняв на руки, как легкую тростинку, нес к дивану:

– Чем сегодня занималась?