По ночам, стоя на веранде, он смотрел на белеющую в млечном лунном свете дорогу. Начинаясь у окраины села, эта белая дорога тянулась в самую глубь полынных равнин. Укладываясь же в постель, закрывая глаза, он видел во сне белого коня, скачущего по белой дороге. Каждую ночь белый конь, мчась в млечном свете Луны, удалялся все дальше и дальше. Куда скакал этот белый конь по белой-пребелой дороге в такую светлую ночь? И почему по ночам не видно было конца этой белой дороги и неясным было ее направление…

По ночам, во сне, он боялся, что белая дорога закончится. Страх этот вселился в него с того самого дня, когда в прошлом году председатель Гачай отправил всех колхозных коней на мясо.

…В селе осталось всего-навсего три лошади. Одна – Лятифа. Его лошадь не тронули, потому как Лятиф был единственным пастухом на колхозной ферме, к тому же постарел он совсем и без лошади ему было не обойтись. Другая – охранника Закира. Он сторожил клевер около виноградников, и ему тоже необходима была лошадь, чтобы преодолевать такое расстояние. Третья была лошадью самого Назира-киши. Только Назир-киши ни колхозное стадо не пас, ни клевер не охранял далеко за селом; ни отцовской нужды не знал.

Причина была в том, что был он колхозным кузнецом и за всю свою долгую жизнь ни дня не провел без лошади. В селе все, от мала до велика, знали, что Назир-киши проживет без еды, без воды, но без лошади и часа не протянет.

Назир-киши на селе был не только кузнецом, с чьей бы лошадью чего бы не случилось, вели к нему: «Прошу тебя, уста, посмотри, что с ней». Назир-киши, открыв лошади рот, сначала осматривал ее зубы, затем, раздвинув ресницы, осматривал кромку глаз, потом нагибался, заглядывал под живот, и только после этого определял, что с ней.

С того дня, как лошадей собрали и отправили на убой, старик чувствовал, что председатель Гачай не прочь снести его «кузнечную лавку», но пока не берется за это, то ли от того, что высоко ценит кузнеца, то ли просто расстраивать его не хочет. Ждет, может, сам он все поймет. Однако, все понимая, Назир-киши, тем не менее, знал и то, что, несмотря на возраст, ему тяжело будет остаться без работы, без дела своего, вот и все.

Вечерело. Холодный осенний ветер, безжалостно обрывая желтые листья с деревьев, разбрасывал их по улицам. В голубой небесной пустоте, как сон, как видение, покачивалось белое облако. Назир-киши сидел в своей «кузнечной лавке». Взгляд его был прикован к небу, словно он боялся, что белое облако исчезнет. Топот, донесшийся снаружи, вывел его из задумчивости. Подняв голову, он взглянул в открытое окно, на темнеющий горизонт и на устало возвращающуюся с выпаса скотину. Потом, поискав взглядом, снова нашел кусочек облака, на который смотрел.

Он напряг легкие. Так затянулся папиросой, будто навсегда лишался ее. Дымя папиросой, он вновь задумался, и мысли его уходили все глубже и в тех глубинах разматывались, словно клубок, и он не мог найти уже ни начала их, ни конца.

Наконец, он тяжело поднялся с места. Сняв с вешалки, надел свою старую, выцветшую куртку. Тяжело заперев двери, направился к дому.

Назир-киши постарел. Но сегодня не старость беспокоила его. Эта беда уже состарилась вместе с ним за долгие годы. Не думал он сегодня и о бездетности своей, потому что и это горе он давно похоронил в сердце своем, очень давно. Даже рана той боли уже заросла и забылась.

Целую неделю он ничего не делает. Было время, дотемна не сгибал он колен, в день по тридцать-сорок коней подковывал. А теперь? Разве что проезжий всадник иногда заглянет к мастеру за чем-нибудь, да изредка из соседнего села кто-нибудь наведается.

… Вот эта-то печаль и съедала заживо старика.

В ту ночь до утра он не смог уснуть, будто на иголках спал, что вонзались в его тело. Лишь под утро слегка задремал.

И снова в молочном свете ночи мчался белый конь по белой дороге. А кто тот парень на белом коне в белой чухе? Как же обнимает он лошадиную гриву.

… Вдруг и белый конь, и парень в белой чухе растаяли в молочном лунном свете. Что потом ему привиделось, что вскочил он с постели и торопливо позвал жену Зяриш:

– Старуха, старуха, подай мне брюки, гнедого увели.

Зяриш безмолвно спала, и на мгновение старику показалось, что она – ребенок, несмышленыш, в душе ее не нашли себе места пока ни горе, ни печаль, потому что только такой несмышленыш может спать так тихо и спокойно.

Но Зяриш проснулась. Проснулась и ничего не поняла. Она решила, что его мучает кошмар или же сошел он с ума.

И Зяриш испугалась. Испугалась сидящего в белом белье в углу на кровати мужа, с которым столько лет ложилась в одну постель. Будто кипяток ей на голову вылили. В одно мгновение перед глазами у нее пронеслось столько причудливо-странных картин. В одной из них Зяриш увидела, как жена Гара Самида Ерга-Сона, подхватив подол, вышла на село и, бегая туда-сюда по улице, кричит: «Эй, люди, Назир-киши с ума спятил, Назир-киши стал сумасшедшим, сумасшедшим, сумасшедшим…»

– Старуха, старуха, почему ты дала увести гнедого, позволила дом мой разрушить?

Зяриш снова промолчала, уставившись на рот мужа. Она пока ничего не понимала, и в ушах ее стоял крик жены Гара Самида Сона-Иноходка. Этот крик, ударившись о скалу, о камень или о гору, рассыпался эхом: «Эй, люди, Назир-киши сошел с ума, сошел с ума, сошел с ума…»

– Старуха, старуха, чего молчишь, не с тобой ли я? Зачем отдала гнедого, зачем дом мой разрушила, старуха?

Зяриш вдруг пришла в себя:

– Да что за гнедой, кто увел, когда, что ты говоришь, лошадь тебя лягнула или что…

– Старуха, старуха…

Назир-киши, оттолкнув старуху в сторону, в белом исподнем вышел во двор.

Ночь была лунной. Белели в млечном лунном свете дороги, идущие от окраины села в самую глубь полынных равнин. Но теперь старик даже не взглянул на белеющие дороги.

Глаза его, торопливо поискав в млечном лунном свете гнедого, нашли его. Гнедой спокойно щипал траву. Сердце его забилось, он обрадовался, как ребенок. Радовался, что не увели гнедого, что он во дворе.

Раздетый пошел он к яслям. Обняв теплую шею гнедого, заплакал, как ребенок, потом поцеловал коня в морду, в глаза, погладил спину, гриву.

Старик подумал, что гнедой счастлив и беззаботен, не вмешивается в дела мирские, опустив голову, живет себе бездумно. Мир перевернется, а ему все нипочем. И, поглаживая конскую гриву, посмотрел он на белеющую в лунной ночи дорогу. Будто боялся, что она закончится. Он и сам не понимал, как вдруг появился этот страх, вошел в кровь и мозг его. Дороги тянулись, тянулись и таяли в темноте. Всякий раз, глядя на эти дороги, старик вспоминал свои детство и юность. Ему казалось, что дорога напоминает жизнь человеческую. В мире есть много вещей, коим нет конца. Есть и дороги бесконечные. Пусть и не встречал старик такой дороги, но представить себе не мог. А дорог, имеющих конец, знал он множество. Вот и конец белеющей сейчас в темноте дороги хорошо был ему известен. Он знал, что дорога эта заканчивается у кладбища за селом. И по ночам во сне он побаивался такого окончания белой дороги.

Наутро Назир-киши не смог подняться с постели и три дня после этого пролежал на одном боку. Ровно три дня старик горел в лихорадке. Будто костер разожгли у него внутри. Его мучили путанные сны. Просыпаясь, видел он Зяриш у кровати. И каждый раз взгляд его скользил по лицу ее, волосам и останавливался на глазах. Глаза Зяриш были печальны, сузились от горя, устали от ожидания. Глядя в глаза Зяриш, встречаясь с ее грустным взглядом, он почему-то чувствовал себя виноватым.

В тот вечер собрались у них родственники, соседи. Гости расселись вкруговую прямо на расстеленном на полу паласе. Пили чай, стаканчики-армуду то и дело опустошались и вновь наполнялись чаем. Попивая чай, вели беседу. Мастер Кямал не умолкал: говорил о сельских происшествиях, о том, что было и чего не было, о чем только не говорил. Иногда он поворачивался к Назиру-киши, проверяя, слушает он его или нет. Вообще-то для мастера Кямала не имело значения, кто слушает его. Лишь бы слушали. Все собравшиеся здесь знали, что если позволить, Кямал будет говорить до утра, не зная усталости.