Ива изменилась. Девушка старалась уместиться между фотоаппаратом, людьми, грибом и собой, что было сложно, ибо нельзя быть сразу для всех. Ива попыталась принять непредназначенную ей позу, запуталась в конечностях, и тем стала похожа на многоножку, выползшую из проеденной грибной шляпки. Если в неземной красоте есть то, что не может принадлежать этому грубому миру, то противоположно ей вовсе не уродство, вещь тоже вполне потусторонняя, но некрасота, что-то несчитываемое и непривычное. 'Некрасиво лишь то, что не может быть эстетизировано', – глядя на корчи Иветты, думала Настя, – 'а так как эстетизировано может быть всё, некрасивого не существует. Но тогда почему мне так противно... и так хорошо?'.

Иветта, свесив набок длинные волосы, пытаясь завести в себя смоченный слюной гриб. Руки ломались в тени сведённых бёдер, заросший лобок вздымался ожившим сорочьим гнездом, волосы спутались в хвощ, побелевшие колени тронула плесень, а на потемневшей груди влажно мшились соски. Олеся испытала странное возбуждение. Оно было скорее пронзительным, нежели сильным – возбуждение не плоти, но запрета; того, на что возбуждаться не принято и даже опасно. В своём странном соитии Иветта стала кем-то другим – тем, о ком не думают и чего не представляют. Олеся не знала, почему это так её занимает. Иногда, прежде чем встретиться с подругами, она срочно что-то прочитывала, дабы не казаться совсем уж простухой, и теперь вспомнила Станислава Лема, книжки которого в детстве подсовывал ей отец. Женский срам казался фантасту чем-то паучьим и не являлся для него эротичным. Однажды она рассказала об этом Насте, и та долго высмеивала и Лема, и Олесю, вставляя, как припев: 'Есть же нормальная ксенофеминистская фантастика'.

Тогда Олеся промолчала, смутившись собственной необразованности. Теперь она поняла, что имелось ввиду.

А вот Таша ничуть не смутилась. Из приоткрытого рта, накрашенного как мишень, торчал клычок. Таша вожделеюще обкатывала его языком. 'Гриб не может кончить, – тайно думала девушка, – он либо сломается, либо удовлетворит. Но при этом не игрушка. Живой. Мужикам и вправду далеко до грибов'.

Иветта прогнулась, окончательно поглотив гриб, и татуировка от её бёдер до её плеча показалась затвердевшим грибным семенем.

– А-а... суховат ты, братец, – прошептала девушка.

Олеся сглотнула. Она часто сравнивала себя с Иветтой, почти такой же высокой, но непозволительно изящной, и порой это сравнение пролегало так близко, что приходилось зажмуриваться и трясти головой. Скосив взгляд, Леска увидела, что Таша смотрит на Иву, открыв рот, а Настя перестала фотографировать.

Заведя в себя шляпку, Иветта прошла до корешка гриба, а затем, стараясь не сломать его, осторожно поползла вверх. На миг показалась осклизившаяся головка, и заросший лобок вновь вобрал гриб. Найдя опору, девушка задвигалась взад-вперёд. Ножка гриба приминалась, грозя оторваться от основания, но Иву это не останавливало – под возобновившиеся щелчки, она заполняла себя грибом. Глаза её были закрыты. Убрав одну руку от земли, девушка положила её себе на грудь. От напряжения у неё дрогнули бёдра. Телом завладела подвздошная нега.

– Срамота!!! – гаркнуло вдруг.

Иветта ахнула и подскочила с оторванным грибом в лоне. Настя резко обернулась, не отпуская камеру. Ища поддержки, в неё вцепилась Таша. Олеся со смесью стыда и испуга посмотрела назад.

Шагов в десяти, с пригорка, на них пялился какой-то мужик. Крохотный, плотно запахнутый в бушлат, из которого торчала спутанная борода, он таращился из такой же, но уже глазной бороды, росшей прямо из-под нахлобученной кепки.

– Что, мужиков в городе не осталось, раз девки в лесу с грибами блудят?

Незнакомец засмеялся и опёрся на сучковатую палку.

– Шли бы вы по своим делам! – первой очнулась Олеся. Человек пугал её, и она не решилась дерзить.

– Да! Валите! – поддержала Таша и оскалилась, выставив клычок.

Мужик таинственно зацокал. Рта видно не было, и цок шёл из косматой бороды.

– Что, шишка встала? – нахмурилась Настя, – Укоротить?

– Шишка... – глухо повторил мужик и стал раскачиваться.

Иветта оделась. В траве лежала кашица перемолотого гриба, которую она выскребла из влагалища. Девушку не смутило ни её занятие, ни застукавший их тип.

– Я бы объяснила, но вы всё равно не поймёте, – гордо сказала Иветта, – так что да, идите куда шли.

– А может я к вам шёл? – отозвался мужик и стал спускаться с пригорка.

Вида он был одичалого. Широкий, весь в лохмотьях, на ногах не обмотки даже, а негнущиеся чёрные трубы. Мужик ковылял в них, как марионетка без шарниров. Кепкой он едва доставал Таше до подбородка. Борода лоскутная, разных цветов: усы табачно-жёлтые, на груди рыжина, волос седой, каштановый, чёрно-бурый. Глаза золотые, светлые, насмешливые, торчат как из мочалки. Нос пористый, большой, красный. И палка эта – тыч-тыч в землю – словно и не опора, а ищет что-то. 'Борода...', – подумала Иветта, – 'Сука, ну почему у мужиков борода? Это нечестно!'.

– Притронетесь – зарежу, – Настя достала ножик с коротким острым лезвием, таким, какого и следует опасаться.

Таша хотела что-то добавить, но не сумела. Своим присутствием мужик заставлял молчать, будто пришёл тот, о ком только что не очень хорошо говорили. Незнакомец подобрал сплющенный Иветтой гриб. Помяв в ладони влажные ошмётки, засунул их себе в рот.

– Ммм... с приправкой, – сказал он, прожёвывая.

Олесю чуть не стошнило. Таша вскрикнула. Облизнувшись, чужак повернулся к Насте и с интересом уставился на колечко в её носу.

– Чё зыришь!?

Настя крепко сжимала нож. Мужик, будто не замечая его, рассматривал кольцо:

– Ты чего септум нацепила? Его годовалому бычку вставляют, чтоб не буянил. А ты чего вставила? Бычок?

Настя замахнулась ножом. Опережая удар, мужик схватил Настю за кольцо в носу. Девушка вскрикнула, рука непроизвольно метнулась к лицу, и нож выпал из разжавшихся пальцев.