лобин

Запутанность средней полосы

Лес был таким, каким мог – умученным, придорожным, с большими замусоренными проплешинами.

– Надо было дальше ехать, – сказала высокая худая девушка, – здесь засрано всё.

Таша поддержала:

– Девы, давайте дальше поедем! Воняет же. Ну девы!

Две другие девушки не ответили. Они с любопытством бродили по свалке, наползавшей от дороги к лесу. Тот отступал, ощетинившись корявыми больными деревьями. Свалка наверняка началась с одинокого пакета, выкинутого из окна машины, а затем увеличивалась, присмотренная другими водителями, пока валить не начали по-крупному, дескать, раз есть, чего бы не пользоваться, хуже уже не будет. С тех пор редколесье погибло, засыпанное битым шифером и сплющенными пластиковыми бутылками.

– Эй! – нетерпеливо крикнула Олеся, – Вы не слышите!? Дальше поедем! Э-эй! Ау!!! Ладно, Таш, давай подойдём. Эти инклюзивщицы не слышат.

Полноватая Таша хихикнула. Одетая в бесформенный балахон, она не стеснялась себя, а просто забывала показывать большую, немного рыхловатую грудь и тяжёлые бёдра, низко трущиеся друг о друга. Даже в запомоенном пролеске Таша оставалась верной себе – ходить так, как удобно и не быть мишенью для взгляда, неважно – оценивающего или презрительного. Встречаясь с таким, девушка наклоняла круглую голову с высветленным каре, хмурила нарисованные брови и скалила густо накрашенный рот, за которым виднелся отставленный белый клычок. Он выпирал снизу, из ровного ряда зубов, и стоял впереди, гордо и бело, как маяк, предупреждающий об опасности. Напарываясь на клычок, торчащий как-то по-неандертальски, чужой взгляд обычно лопался и сползал к окну, а Таша ехала дальше по своим делам.

Олеся ценила это упорство. Таше говорили – надень скобки, некрасиво – а она, не хочу, мне и так хорошо. Шептали – займись бегом, схудни, не носи в обтяжку, но невысокая Таша только пожимала плечами. Это была её личная борьба, и Леска уважала её, как уважала каждое маленькое сражение, которое ежедневно приходится давать женщине в войне за своё достоинство. Олеся тоже прошла через травлю. В школе её дразнили дылдой, плинтусом, спиннингом, пока один острослов не придумал Джорданиху, с ударением на второй, легко запоминаемый слог. Олеся и правда была высока, долго оставалась нескладной, с болтающимися руками и огромными ладонями, при этом тонкой, без бёдер и груди, которые особенно хочется иметь с восьмого по одиннадцатый. Возраст немного нарастил их, внимательный физрук в университете предложил заняться бегом, и Олеся из бледной сколиозницы превратилась в ладную поджарую девушку. Волосы её, как и всегда при беге, были стянуты в хвост. Он упруго хлестал по плечам, когда девушка перепрыгивала запруды битого стекла.

– Вы чего здесь застряли? – спросила Олеся. Немного запыхавшись, подошла Таша, которая сразу же пошутила, – Мусор к мусору тянет.

Девушка, у которой был проколот нос, брови и губа, проворчала:

– Ой, я бы про тебя что сказала, так тебе ж пофигу.

– Да, мы – пофигистки, – с гордостью ответила Таша и уже серьёзно поинтересовалась, – ну вы чего вообще? Мы так никогда до леса не дойдём.

– Ивушка, объяснишь, а? Я пока фотик настрою.

– Хорошо, Насть, – немного устало сказала красивая татуированная девушка.

Иветта любила объяснять. Заканчивающая социологический на пару с Настей, своей ближайшей подругой, Иветта была в кругу подруг кем-то вроде теоретика. Излишне начитанная, даже, по мнению Олеси, перечитанная, Иветта подо всё подгоняла сложное обоснование. Подружившись только в универе, девушки учились разному и учились тоже по-разному. Таша добалтывала последний год на управленческом, где, по её словам, у парней были тупые, на выкате, глаза. Олеся так и не смогла одолеть третий курс юридического, с которого отчислилась, не в силах зубрить правовые нормы и нормы поведения с мажорами. Ей нужны были деньги, приходилось работать, а если появлялось время, то его хватало для бега, но не для чтения книг. Тогда как Иветта с Настей стали настоящими интеллектуалками. Ещё на посвящении, сбившись в обособленную кучку, девушки сошлись на неприятии визга, неудачно хохмящих парней, бессмысленной музыки и чудовищных конкурсов, что только скрепило их естественный феминизм. Но если у Олеси с Ташей он проявился из-за нападок, то Настя с Иветтой, красивые, из обеспеченных семей, но поступившие сами, на бесплатное, не были и не хотели быть жертвами. Иветта ещё в школе покрылась змеящимися татуировками, ползущими по тонкому, на изломе, телу. Настя питала варварскую страсть к прокалыванию и выкрасила волосы в ярко-зелёный. Сбитая и уверенная, в Насте не было утомлённого изящества Ивы, зато был огонь. Она могла ударить, впечатать едким словцом. Конечно, университет не был злым беспощадным полигоном, где требовалось выживать, но каждый новый курс Иветта с Настей всё чаще воспринимали как ещё один год в окопах. Это вызывало недоумение, какое бывает, когда видишь в городе человека, одетого в камуфляж. Нет, дружба не исчезла, просто, как и всегда, стала другой. Олеся погрузилась в обыденность, Настя с Иветтой собирались в магистратуру. Только Таша, бойкая и ничего не стесняющаяся, совсем не изменилась.

– Ивушка, объясни неразумным, зачем вы в помойку забрались, – попросила Таша.

– Это сложно, девочки мои, – без иронии заметила Иветта.

Голос её был низким. Такой голос мог быть у чахоточного, замученного опиумом поэта, существа снаружи женского, а внутри неопределённого, и таким существом, без сомнения, была Ива. Голос Ивы мурашил Настину кожу. Это была приятная ознобная дрожь, от тайны которой Настя чаще дышала. Сейчас в голосе Ивы тоже прозвучало что-то такое, отчего Настя промурлыкала:

– А ты объясни. Мы уж как-нибудь поймём.

– Я вас понимать. Вы рассказывать, я критиковать, – Таша поковырялась в носу, изображая полную инклюзивность. Олеся хохотнула, подзуживая Иветту.

– В общем, – Ива смотрела, как Настя возится с объективом, – мы сейчас находимся на руинах антропоцена.