– На руинах чего? – спросила Таша и поглядела на Олесю. Ты пожала плечами.

– Антропоцена. Геологической эпохи, запечатлевшей деятельность человека. Изотопы на дне океана, пластик, эрозия плодородных почв, уничтожение растительности, животных... Конечная антропоцена есть полное омусоривание Земли в шарообразную помойку: исчезновение ландшафтов и тех, кто их населяет, превращение пространства в свалку быта, истории, перспектив.

– Это я могу понять, – сказала Олеся, не понимая, почему нельзя было говорить проще, – но к чему здесь торчать? Или вы хотите прибраться? Ну так сказали бы, мы бы с Ташей мешки взяли, перчатки.

– Я же говорила, сложно будет... – вздохнула Ива.

– Не сложнее, чем забороть патриархат, – вставила Настя, – давай-давай. Просвещение основа борьбы.

– Просвещение? Ты ещё веришь в пастораль чистого знания? Мы же столько об этом говорили! Ладно, взгляните... – рука Иветты скользнула плавным лебединым движением, – помойка заполнена отходами капитализма. Кирпичи, бутылки, подгузники, резина... смотрите, вон даже выпотрошенный плюшевый осел... о, богини, почему он фиолетовый!? Вытолкнув сюда отходы, капитализм не только уничтожил этот лесок, но и сделал его невключённым, как бы слепым. Кому придёт в голову собирать здесь грибы? Или отдыхать? Кто захочет выкупить это место и что-то построить? Мы в изнанке капитализма, там, откуда торчат его швы.

– И что с того? – недовольно спросила Олеся, – С тем же успехом мы могли бы у мусорного бака затусить.

– Мусорный бак включён в совсем иные связи, – серьёзно заметила Настя, – он в распорядке наполнения-опустошения, вывоза, замены, иными словами он, скорее, часть большой дисциплины. Он не подойдёт для того, что мы решили выразить.

– Выразить? – переспросили Таша и Олеся.

– Выразить, чтобы попытаться понять, – кивнула Настя.

– Понимание слишком мужское слово, – поправила Иветта, – оно горделиво, подразумевает возможность окончательно во всём разобраться. Из самоуверенности понимания возникла катастрофа антропоцена. Мужчина решил, что может понять атом, и устроил Чернобыль, Хиросиму. Мы сейчас стоим в том, как мужчина понял природу. Весь модерн – это результат понимания. Нам не нужно понимание, если, конечно, мы не хотим стать мужчинами, чтобы опять заспиртовывать, классифицировать, прокалывать бабочек и жуков. Нам следует указывать на распад, расковывать иерархии, не знать, а видеть, пропускать сквозь пальцы траву... но что-то до конца понимать... нет. Понять – значит ограничить, следовательно – быть мужчиной.

Настя слушала обиженно, прикусив железную губку, но потом скулы её разгладились, в голубых глазах возник блеск. Девушку восхищал ум Иветты и то, как она говорила – задумчиво, куда-то пропав. В такие минуты Насте хотелось обхватить покинутое бесхозное тело, аристократически холодное и лишь слегка живое.

– Принимается, – согласилась Настя, – включим это в наш проект.

– Проект? – удивилась Олеся.

– Проект разложения антропоцена, – сказала Иветта.

– То есть мы опять фоткать будем, а вы потом текст напишите? – кисло спросила Таша.

Иветта с Настей фыркнули. Они не считали подруг глупее себя, как и те всерьёз не воспринимали чужую высокопарность. Настоящую дружбу скрепляет не общность, а различие. Сходство рано или поздно приедается, а разница есть то, что позволяет ценить. Настя любила Ташу, бойкую и взводимую. Иветте нравилась Леся, обычная, прямая и предсказуемая, будто объект всех Ивиных теорий. Наоборот получалось хуже – Иветта считала Ташу простушкой, а Олесю коробила нахрапистость Насти.

Она как раз закончила настраивать камеру и сказала:

– Давай, Ив.

Та стянула футболку с кислотного вида амёбами, в несколько движений спустила штаны в рябящей радиальной штриховке, а затем избавилась от нижнего белья. Комок одежды был протянут Таше, которая удивилась не уже случавшемуся раздеванию, а раздеванию на помойке. 'Можно ноги порезать', – подумала девушка, – 'А ведь ей пойдёт кровь. Ей всё пойдёт...'.

– И ты сейчас голая в мусор ляжешь, типа тебя и саму выбросили, ты отходы и всё такое? – уточнила Олеся, невольно борясь с завистью к телу подруги.

Оно было естественное, не изнурённое, как у неё, бегом, а гладкое, с узкими лодыжками и запястьями, с пущенным от плеча к бедру шёлком татуировки. Иветта на носочках подошла к чахлой одинокой сосёнке, вытянула руки, отчего небольшая грудь задралась, а живот обнажил ущелье ребёр, и застыла, устремив взгляд в небо. Настя щёлкала камерой. Иветта горбилась, прикрываясь пыльными больными ветвями, а затем выгибалась, показывая промежность, заросшую колкой тёмной хвоёй. Странно было видеть этот спутанный волос, дикий, кустистый, необработанный, торчащий курчавой шапкой над плоскостью живота. Волосы были излишни, их было много и в них наверняка был запах: мясной и росистый. Завитки лезли на бёдра, цеплялись за кожу, подтягивались, тянули другие, и внизу живота у Иветты расползалось некрасивое шелестящее пятно, живая родинка, невыносимо лишняя на столь идеальном теле.

– И что это было? – спросила Олеся, когда Иветта оделась. Таша смотрела на неё с одобрением. Она любила тех, кто не стеснялся себя.

– Сейчас объясню, Лесь – отозвалась Иветта, – только вы опять не пугайтесь, хорошо? Это часть нашего с Настей проекта. Он не критический, как можно подумать, а, скорее, вопрошающий, указывающий не на ошибки, но возможности.

– Возможности чего?

– Жизни после капитализма. Да ну не смейтесь же, – Ива брызнула смехом, словно раздевание приободрило её, – Капитализм порождён мужчинами, следовательно, руины капитализма, такие как эта помойка, суть крах мужской мечты. Но свалка – это не только конец вещей, а утрата их прежних свойств и возникновение новых. Например, мусор убил почву настолько, что она минерализовалась, лиственные растения отступили, но зато стали пробиваться сосны. Из руин поднимается новая жизнь, создающая приспосабливающиеся ассамбляжи. Если сюда не будут выкидывать мусор, со временем деревья зарастят помойку, и здесь воцарится женский род – трава да сосны. Там, где мужчина оставил руины, похваляясь взятым городом, женское не просто восстанавливает разрушенный бетон, а заменяет его другой, живой и переплетённой кладкой.