Когда юноша преодолел наконец порог, солнце заслепило ему глаза, и он прикрылся от него ладонью. Процессия только-только собиралась трогаться, а часы уже давно перевалили за полдень. С похоронами они и правда припозднились, но кто на их месте не оказался бы застигнут врасплох?..

– Что там такое? Он идёт?.. – Мехмеду показалось, что он услышал нетерпеливый голос Вачагана откуда-то из-за угла. – Подвинься, мне не видно.

– Да, он как раз спускается по ступенькам, – прищурившись, докладывал русский друг. – Озабоченный какой-то… на нём лица нет. Гена, ты слышишь нас?..

Заметно притихший Геннадиос только что отошёл от стены и кивнул. Солнце сильно припекало, и Мехмед зажмурился, прежде чем сделать друзьям жест.

– Уходите! – шикнул на приятелей турок, ещё раз махнув рукой. – Уходите, пока вас не заметили… потом поговорим!

Через несколько минут улица, почти полностью забитая людьми, заметно опустела, и Дима с тяжёлым вздохом опёрся затылком о стену. Над их головами как раз зазвучали женские голоса, и русский граф ясно расслышал, как мать попросила Амину всполоснуть чашки с кофе.

– Пожалуй, мы зря сюда пришли, – озвучил всеобщие мысли Вача. – Только Гену подвергаем опасности… а я даже у отца из конторы отпросился!..

– Вы меня ничему не подвергаете, – серьёзно проговорил Геннадиос и пнул кончиком туфель камешек. – Я сам во всём виноват.

Поразительная смиренность, сквозившая в этих речах, испугала бы любого. Видели ли они своего греческого друга когда-нибудь таким? Весельчак без царя в голове, беззаботный прожигатель жизни…

– Когда меня заберут, – продолжал Спанидас, всё ещё не смотря армянину и русскому в глаза, – позаботьтесь о моей матери. И сестра… она завтра приезжает. Пожалуйста, сделайте так, чтобы она не сильно меня проклинала!..

– Глупости! – нервно отмахнулся Дима то ли от мыслей о виселице, то ли о Ксении. – Ты же этого не делал!.. Наверняка, есть люди, которые могут подтвердить, где ты был вчера в десять часов, и мы докажем, что…

– Таких людей нет, – сурово отрезал грек и метнул быстрый взгляд на Вачагана. – Слышишь меня, Вача?.. Нет.

Вачаган недобро усмехнулся, проклиная – точно Ксения! – безрассудное геройство друга. Конечно, он понимал, к чему вёл греческий Ромео… если светскому обществу станет известно, что во время убийства Геннадиос лез на балкон к Манэ Нерсесян, то её репутация будет безвозвратно погублена. Связь с молодым безродным греком поставит крест на репутации молоденькой армянки, и, кто знает, что скажет по этому поводу её семья?..

Геннадиос, Геннадиос! Настоящий греческий герой – жертвенный и благородный!.. Как бы восхитилась Манэ, услышь она его в эту минуту?.. Как бы оказалась растрогана его заботой?..

Вачаган злился: как он злился и на себя, и на друга!.. Бессильная ярость словно иголкой прошлась по его телу. Он хотел бы быть таким же, как Гена, но что-то внутри всегда будет сдерживать его от безрассудных поступков. Но Манэ ведь полюбила именно того, кто умел их совершать…

– Как только тебя схватят, она первым же делом расскажет, что ты был в ту ночь у неё, – эхом отозвался армянин.

– Кто расскажет? О чём вы? – недоумевал под боком русский.

– Ей никто не поверит. Её отец видел под окнами только тебя.

Вачаган устало прикрыл веки.

– Про меня можешь рассказать только ты, но ты будешь молчать. Ты слышишь меня?..

Ответа не последовало.

– А коль вздумает упрямиться, твоя задача сделать так, чтобы она осталась в стороне. Ты понял меня, Вачаган джан?.. Ты ведь самый лучший друг на свете!.. И для неё, и для меня…

Со всего размаху Вачаган ударил кулаком по стенке, так что Дима едва успел отскочить в сторону и не попасть под горячую руку. Он больше не вмешивался, осознав, что разговор шёл о какой-то девушке. Над их головами всё ещё что-то обсуждали. Ему ли не знать, как сильно эти дивные создания затуманивали разум?..

– Зачем ты строишь из себя героя, Геннадиос?! – в сердцах бросил Вача. Никто из друзей ещё не видел его таким. – Какой благородный, какой честный – спасает честь девушки!.. Ради неё добровольно идёт на смерть!..

– Зачем? Ты действительно не понимаешь, зачем?..

– Куда же мне – расчётливому плановику! – понимать!

– Я её люблю, дурья ты голова!.. И если бы ты любил – хоть когда-нибудь в этой жизни! – ты бы меня понял.

Дима сорвался с места почти мгновенно – за столько лет в такой взрывной компании он выработал молниеносную реакцию!.. – и оттащил Вачагана от Гены. Несколько секунд армянин пыхтел и фыркал, а затем стал вновь облегчать душу:

– Послушай, любовь заключается не только в том, чтобы боготворить девушек. А о нас ты подумал?.. О матери, о сестре? Как нам всем жить без тебя, зная, что ты сам подписал себе смертный приговор, а мы поддержали?!

– У меня нет выхода! Неужели ты не понимаешь?.. – всё так же спокойно отвечал грек, поражавший всех сегодня своей серьёзностью. – Я приму на себя ответственность за то, что совершил. Хоть раз в жизни!.. И очень вас прошу: не мешайте мне в этом!..

Вачаган снова вайкнул и пробормотал про себя что-то по-армянски, но Спанидас уже не слышал его. Он круто развернулся на носках и, не сказав друзьям больше ни слова, зашагал вниз по тротуару. Гнев отпускал Гюльбекяна по мере того, как широкая спина грека отдалялась от них, и в конце концов он бессильно припал к стене. Румянцев громко отдышался.

– Поезжай к отцу, – тоном сердцеведа сказал Дима. – В контору, к цифрам… они всегда тебя успокаивали. Будем ждать от Мехмеда вестей.

– А ты? – поднимаясь на ноги, спросил армянин. Спорить и на этот раз он не решился.

– Я тоже пойду к отцу, – уклончиво отвечал Дима. – В тот раз мы снова с ним повздорили… что-то много в последнее время ссор, не считаешь?..

Они пожали друг другу руки и вяло поплелись по мостовой вместе, пока на одном из поворотов не расстались. Русский граф честно выждал момент, пока силуэт Гюльбекяна совсем не заволокла стамбульская толкотня, а затем с трепетавшем как у кролика сердцем вернулся под окна Мехмедового дома. Тихие разговоры за занавесками не утихали, и Дима почти перестал дышать, когда за ними вдруг показалось хорошенькое личико Амины.

Тонкая, гибкая как струна, темноволосая девушка-загадка. Даже кокетливая родинка над нижней губой… и та приковывала взгляд. Всё в ней казалось неизведанным и манящим, а терпким, пряным Востоком в ней дышало всё – даже кукольные изгибы овального лица и носа… Когда сердце забилось как бешеное при всех этих мыслях, Дима медленно опустил руку в карман сюртука, достал оттуда вчетверо сложенный листочек и показал его ей. Даже с такого расстояния он заметил, как её зелёные глаза блеснули. Тяжелые шаги отдалялись, и на миг Амина исчезла за занавеской. Она появилась, придерживая в руках небольшую корзинку на привязи – в ней уже лежал чёрный хлеб, – и, распахнув окна, опустила плетёнку вниз.

– Что там такое, Амина-джим?.. – вопрошал ласково-строгий материнский голос.

– Булочник принёс хлеб с изюмом, мама, – густо краснея, отвечала Амина. Дима как раз положил письмо в корзинку, и она поднимала его по веревочке вверх.

– Принеси его сюда, Амина-джим, – вновь отозвалась Шебнем-ханым. – Пригодится во время Ифтара.

Когда плетёнка достигла окна, юная турчанка тотчас забрала из неё листочек и спрятала его в кармане платья. Она улыбнулась ему, и Дима улыбнулся в ответ. Перед тем, как захлопнуть окна, девушка вновь оглянулась на дверь и, немного поразмышляв, cкинула вниз белый кружевной платок с инициалами «DR», которые вышила на нём сама. Когда молодой граф Румянцев поднял его с земли и, приложив к носу, вдохнул запах, Амина уже исчезла в глубине дома