– Бог с тобой, Дмитрий Александрович. Ты должен отпустить прошлое.

– Как, Дусенька?

– Ты найдёшь своё место, как только отпустишь все сожаления и откроешь сердце для нового. Иного пути у тебя нет…

Юный граф застыл, обдумывая последние слова няни, и в его сердце и уме уже что-то шевельнулось. Евдокия Петровна тем временем поднялась на ноги и, отряхнувшись, поздоровалась с только что подошедшим барином.

– Дмитрий Александрович? – строго, но без злобы позвал старый граф и поправил на переносице очки. И когда он только появился?..

– Батюшка!

Сын тотчас спрятал итальянский перстень в карман, вытянулся по стойке «смирно» и поправил тугой воротник дорожного сюртука. Тогда Дуся, к которой старый граф всегда относился с уважением, попросила у него разрешения откланяться.

– Скучать он по вас будет, Евдокия Петровна, – с улыбкой сказал Александр Михайлович, пока Дима сверлил глазами ковёр.

– Полно вам, ваше сиятельство!.. Балуете крепостную.

– Это правда, матушка. Вы знаете, что я хвалить просто так не стану.

Когда маленькая, круглая фигура старухи скрылась за поворотом, старый граф проводил её благодарным взглядом. Дуся ведь и его понянчить успела!.. Дима понял, о чём думал отец, и вспомнил наставления няни. Отпустить все сожаления, отпустить!..

– Приготовления подошли к концу. – Наконец, отец обратился со вздохом к сыну. – Ты готов ехать?

– Так точно, батюшка, – опустив глаза в пол, отвечал юный граф, откашлялся и покраснел. Перед почтенным родителем он всегда стеснялся так, будто в их жилах не текла одна и та же кровь. Дима слыл всеобщим любимцем – как можно не любить этого красивого, голубоглазого печально-мечтательного ангела, как величала его Дуся?! – и старался ни в чём и никогда не разочаровывать Александра Михайловича. Ему это удавалось. И хотя из-за постоянных переездов мальчик учился на дому ещё с детских лет, ни в языках, ни в истории ему не находилось равных. Только счёт вот подводил…

– Я понимаю: тебе нелегко, мой дорогой, – сочувственно вздохнул старый Румянцев и потрепал сына по тонкой, но сильной шее. Мимо с двумя чемоданами как раз промчался кучер и спросил, когда закладывать лошадей. – Очередной переезд… но я уверен, что среди османов ты точно найдёшь друзей.

«Если этого не удалось сделать в Италии, то я безнадёжен, – с горечью подумал Дима. – Вряд ли турки окажутся дружелюбнее…».

– Вот что! – Александр Михайлович заговорил вновь, мягко развернув сына к коридору. По дороге их чуть не сбила с ног нерасторопная горничная, извинившаяся перед хозяином и его сыном на всякий лад. – Когда приедем в Константинополь, я подберу для тебя хорошую школу.

– Школу?.. – Сердце упало в пятки от тревог и переживаний, вызванных подобной новостью.

– У них это называется медресе. Так тебе легче будет привыкнуть. Есть у меня одна на примете… При мечети Сулейманийе.

– При мечети? – в ужасе переспросил Дима.

– Что-то мне подсказывает, что государь оставит нас в Османской империи, mon cher1. На Востоке у него не так-то много проверенных людей, поэтому надо обустраиваться…

Эта мысль не радовала, но юному графу и без неё хватало забот. Всё детство он проболел, как матушка, и провёл его в четырех стенах, а свою юность, наверняка, завернёт в чадру или в феску… да-да, он всегда только об этом и мечтал!..

– Ну, ладно, не будем роптать на судьбу, – изо всех сил улыбнулся граф, но Дима видел, что он тоже был расстроен. – Чай, не в Сибирь едем… что же, давай, поторапливайся. Мы не можем больше ждать!

Отец ушёл, радостно присвистывая, а сын последовал за графом со смирением, с которым его любимый Оливер Кромвель шёл на казнь. Голова пухла от вопросов. Рад ли он возможности пойти в школу?.. Не просто в школу, а в «образцовое учебное заведение»?! Что, если ученики-мусульмане не примут его? Что он станет делать, пока «друзья» читают намазы и постятся? А если он скажет что-то «неприличное» чьей-нибудь сестре или дочери или не так на неё посмотрит?.. Кто знал этих турок! Может, у них за это вешали?!..

– Papa!.. Я не хочу ехать!.. Я боюсь! – в отчаянии юный граф схватил старого за рукав шубы, когда снег, шуршащий под ногами, вернул его в реальность. – Что, если я не справлюсь?!

– Глупости, mon cher, глупости! – уже привыкший к мнительности сына, спокойно проговорил Румянцев и даже не взглянул на него, переговариваясь с кучером. – Куда вы дели моих арабских скакунов? Запрягайте новых! Путь неблизкий, на этих мы не доберёмся!

Дима тяжело вздохнул, когда понял, что помощи ждать не от кого. Пар валил изо рта, а нос щекотал мороз. Неприветливый петербургский ветер чуть не сшиб меховую шапку с головы. Городской особняк Румянцевых на Мойке рядом с домом опальных теперь Волконских обдувался со всех сторон. Промозгло!.. Мимо проехал чей-то экипаж с шумно ржавшими лошадьми, и юноша потерянно посмотрел ему вслед. Затем он перевёл взгляд на водоканал, и, пока отец, жестикулируя, ругался с кучером, поймал на ладони пушистую снежинку. Ну вот и растаяла последняя память о Родине!

Остров Крит, лето 1826 года

деревня Георгиополис, Ретимнон

Кирия2 Мария Спанидас ощущала себя Атлантом, на плечи которого свалились все беды этого мира. Пока несчастный муж – бедный, бедный Василиос! – пересекал реку Стикс в лодке Харона, все её мысли занимали сожаления. Почему в тот злосчастный день в монастыре Аркади её не оказалось рядом с ним?

Кто знает, возможно, великий Аид окажется милосерднее к критскому священнику, чем турки-османы. Ах, но как разозлился бы сейчас Василиос, услышь он её! Бог един, как говорил он…

Когда турки вошли в Ретимнон, высадившись на своих чёрных кораблях смерти в порту, Мария догадывалась, что её супруг не пожелает остаться в стороне. Греческая война за независимость длилась уже шесть лет, и за все эти годы критяне никогда не выказывали страха. Однако недавнее столкновение турецко-египетского флота с русскими, английскими и французскими войсками прямо на берегах их бедного острова стёрло многих отцов и мужей в пепел. А те, кого не стёрло… пожелали стать им сами.

– Кирия Мария, – позвал Его Преосвященство, но Мария не откликнулась, и ему пришлось участливо коснуться её плеча. – Госпожа Спанидас… если я только могу ещё чем-то помочь…

Несчастная вдова выдавила из себя подобие улыбки и неторопливо поднялась со стула. Настенные часы тикали в такт с сердцебиеньем, а руки сами потянулись к швейной машинке у стены. Как бы она ни любила свой труд, кормиться им – увы! – невозможно. Дети обожали пианино, а дочь мечтала о консерватории и каждый вечер ублажала их слух каким-нибудь романсом. Как дивно Ксения пела! И как подошли бы ей оперные партии… Все они были музыкальны, но зато бедны как церковные мыши!.. Голова кружилась – с утра она не проглотила ни кусочка! – но своей нищеты Мария не стыдилась. То, какой духовный след на этом острове оставил её муж, значило гораздо больше любых материальных благ!

– Вы уже сделали для меня больше, чем я могла бы мечтать, Ваше Преосвященство. Мой супруг… был очень горд знать вас.

Память о мужестве защитников монастыря Аркади и всех, кто присоединился к ним в тот день, навсегда останется с критянами. Василиос Спанидас, как уверял Марию епископ, умер не зря, и его жертва никогда не будет забыта. Госпожа Спанидас слушала Его Преосвященство молча. И хотя героизм мужа восхищал, как жить без него, она всё ещё не знала.

Сжечь себя заживо в стенах храма, лишь бы не попасть в плен к врагам? Мужественно держать оборону до тех пор, пока не иссякла надежда, а затем добровольно закрыться в божьих владениях и совершить самый большой грех – самоубийство? Василиос всегда был горячей головой. Кирия Мария стёрла с щёк непрошенную слезинку. И это она ещё удивлялась, что их сын такой бедовый!

– Ты слышал, что сказал епископ? В порту нас уже давно ждёт корабль… а ты упрямишься!