Хорошо, что Кенты жили на окраине, куда доезжал разве что никто.

— Я — сижу на крыльце и строгаю деревяшки, пока па Кент чинит крышу. — Коннер застегнул ремень и пошарил под кроватью в поисках костыля. — А ты пишешь. Анита с меня шкуру спустит, если узнает, что ты пропустил оттянутый дедлайн.

Тим разочарованно закатил глаза.

Он всё ещё писал про Коннера. История была похожа на старую и в корне отличалась от неё.

Это была их история. Немного переиначенная, конечно, но Тим старался вплести в неё дух той сказки, которую он нашептал тогда Коннеру на ухо.

Новую книгу Тим писал от руки. Он крайне резко и наотрез отказался от предложения достать ему допотопный ноутбук («он будет подвисать и бесить») или печатную машинку («нет»). Так что теперь он строчил свой роман по-старинке. Быстрым, резким, прыгающим почерком. В блокноте с мягкой обложкой и книжным переплётом, который ему притащил Коннер, когда ездил со старшими Кентами в центр Смоллвилля. Он писал, чёркал, вырывал листы, снова писал и снова чёркал. Аните предстояло немало весёлых вечеров в попытках расшифровать его каракули.

— Конечно, ты можешь вернуться в Готэм, — вдруг заметил Коннер, бережно снимая с кровати загипсованную ногу, — и дописать книгу там.

Тим вскинул брови и уставился на него, как на идиота.

За месяц на ферме он загорел. Первую неделю мучился, обгорев, и отвешивал Коннеру подзатыльники каждый раз, когда тот шутил про вампиров и солнце. Сейчас его кожа была скорее смуглой. Волосы выгорели в тёмный-тёмный, как шоколад с максимальным содержанием какао, коричневый. Тим словно стал реальнее. Ближе к самому Коннеру. Немного, самую малость, снизошёл с пьедестала «создателя», просто чтобы напомнить, что ничего сверхчеловеческого в нём нет.

— Я поеду в Готэм, когда ты поедешь в Готэм, — произнёс Тим, одним тоном непрозрачно намекая, что спорить бесполезно. — А тебя Кенты не отпустят, пока не снимут гипс. Так что чем дольше ты выздоравливаешь, тем сильнее я объем несчастных стариков и тем больше сигарет выкурю, когда мы вернёмся домой. — Он склонил голову набок и елейно улыбнулся. — Ясненько?

Слово «ясненько» он подхватил из какой-то из передач, которые ма и па Кенты смотрели по телевизору вечером. Правда, там оно не несло такого резкого и язвительного оттенка «сам дурак».

— И почему я ради тебя к солнцу летал? Совсем забыл уже. — Коннер, хромая, нагнал его у двери из комнаты, обхватил одной рукой и потёрся носом о нос писателя.

— Потому что у тебя нет мозгов. — Тим коротко коснулся губ Коннера своими, выпутался из объятий (он всё ещё шарахался от каждого прикосновения, и это было просто невыносимо) и вышел. Заскрипела лестница, оповещая весь дом о том, что неуклюжий писатель спускается вниз, и послышались голоса.

Тим был невероятно сногсшибательным и невероятно ужасным. И Коннер даже не знал, за что он любит его больше.

Пока Коннер вялился на крыльце и развлекал Кентов по очереди, Тим сидел в амбаре. На стоге сена, того самого, что смягчило Коннеру падение. Он писал при солнечном свете, сначала устраиваясь под дырами, ещё не застеленными соломой, деревом и шифером, а потом перебрался к окошку. Каждый раз, когда Коннер поглядывал в открытые ворота, он видел, как Тим корпит над блокнотом, и как ручки или карандаши мелькают туда-сюда, в такт движению его руки.

Он останавливался только когда глаза начинали ныть, когда небо бледнело, серело, становилось чёрно-белым, а потом вдруг синело и темнело, расцветая мириадами узоров из звёзд.

Тим удивлялся звёздам каждый раз. В первый раз он так задержал дыхание, что Коннеру показалось, что его придётся откачивать. Вдруг у него удар? Или приступ паники? Или он просто выдумка Коннера, а не наоборот, и теперь исчезнет, когда дух из машинки изгнан?

Но потом Тим задышал быстро-быстро, зажал рукой рот и так часто заморгал, что Коннеру показалось, что он вот-вот заплачет. А может, он и правда заплакал, просто в непроницаемой темноте Смоллвилля это было не очень заметно.

Так повторилось несколько вечеров подряд. Коннер даже почти поверил, что звёзды перебили потрясение от встречи с собственным персонажем, украли у него корону самого яркого воспоминания. Так резко и сильно поразили Тима реальностью, что он просто не мог с ними состязаться.

Конечно, со временем Тим перестал реагировать так восхищённо. Но всё равно каждую ночь Коннер видел, как взгляд его небесно-голубых глаз, таких светлых, словно они сами были звёздами, устремлялся вверх, к тёмно-тёмно-синему куполу, изрешечённому светом.

Было что-то очень трогательное в том, как этот человек, пытающийся казаться прожжённым циником, превращался в ребёнка, столкнувшись с миром, не изуродованным высотками, неоновыми вывесками и автомобильными пробками. Он был намного старше, чем Коннер, по опыту. На пару лет старше по возрасту. Но в такие моменты он становился совсем маленьким. И Коннер, кажется, влюблялся в него ещё сильнее.

В конце концов гипс сняли, Коннер совместно с па Кентом довёл до ума крышу и стал помогать с урожаем, а Тим почти закончил книгу. К тому времени кожа у него на лице уже обветрилась, мозоли на указательном и большом пальцах стали ещё заметнее, а жёлтые пятна от биди, наоборот, стёрлись.

И Коннер вдруг подумал, что, может быть, Тим и правда захочет остаться.

Он, пожалуй, обязательно спросит его. Как-нибудь ближе к осени.