«Ох, Нина Аркадьевна, значит, вы постарались. Все никак не уйметесь со своими интригами».

- Чем обязан? – спросил он Нину.

Женщина приказала стражнику снять с заключенного наручники, после чего повелительным жестом велела очистить помещение. А затем улыбнулась Штольману и подала платок.

- Разве ты не рад мне?

«Как самке богомола. Хотя стоит изобразить приветливость, что-то же Нине нужно».

Яков промокнул платком расцарапанные до крови запястья.

- Сейчас я любой живой душе рад. Ты знаешь, почему я здесь?

- Не думай, Якоб, что это я тебя сюда засунула. Это Балясников, у него к тебе какие-то старые счеты. Но я не за этим. В городе я встретила Анну Викторовну, и она попросила передать тебе при оказии.

Вытащив из ридикюля письмо, Нина подала его Штольману и впилась взглядом в его обычно подвижное лицо.

«Дорогой Яков Платонович. Прошу простить меня за те ложные надежды, которые я, не желая того, возможно подала Вам на пути в Петербург. В доме дяди меня ждала телеграмма от господина Клюева, где…»

Яков сжал челюсти так, что заходили желваки.

«… где он просил моей руки. Также я поняла, что Ваш тяжелый характер не позволит мне реализовать свой дар, а мне бы очень этого хотелось. Андрей Петрович же обещает не препятствовать мне заниматься всем, чем душе угодно, и я ему верю. Надеюсь, Вы примете мои искренние извинения. С благодарностью за прекрасно проведенное время, Анна Миронова».

После слов «просил руки» Штольман почти все понял. Между строк чернила кое-где расплылись, и он смежил веки, чтобы не дать Нине увидеть своей искренней реакции.

«Ты плакала, любовь моя. Чем-то Нежинская тебя шантажирует, и ты поддалась. Боже, я идиот. Моим заключением».

Он открыл глаза и, сузив их, взглянул на дальнюю стену.

- Что-то еще, Нина?

Другого Нина и не ждала от этого сдержанного на слова мужчины.

- Она бросила тебя, Якоб.

Штольман скривил рот в подобии улыбки.

- Что ты думаешь по этому поводу?

«Только бы не переиграть», – подумал Яков, хотя при его желании задушить Нежинскую это было бы трудно сделать.

Он сделал к Нине полшага и осторожно взял ее за руку.

- Что на свете много красивых женщин, и одна из них – передо мной.

Нина вздрогнула. Желая Штольмана, она все равно не ожидала, что его прикосновение будто электрическим током пробьёт её с головы до ног.

- Ты зол и хочешь отомстить?

Встав на цыпочки, она запрокинула голову, притянула Якова за шею. Со стоном прижалась к нему и впилась в губы страстным поцелуем.

«Как вы легко готовы обмануться, госпожа Нежинская», – Яков стоял неподвижно, позволяя Нине думать и делать, что пожелает. Тело его не реагировало, но женщина ничего не замечала. Он медленно снял с себя ее руки, улыбнулся уголками губ.

- Ты все также горяча, Нина.

Она вздохнула и плотоядно облизнулась. Штольмана едва не передернуло, но он держал лицо.

- Милый мой Якоб! Если бы ты знал, как я по тебе скучала! Ты придешь ко мне после освобождения? Я уверена, оно уже близко…

Не сомневаясь в ответе, Нина вытащила из ридикюля карандаш и подала письмо Анны.

- Надо ответить Мироновой. Она сказала, что будет ждать до вечера, а затем уедет к этому своему… Заклюеву. Пиши прямо здесь.

Твердой рукой Яков написал: «Как вам будет угодно, Анна Викторовна. Желаю счастья. Забудьте меня».

…

Получив это письмо и закрыв дверь за Нежинской, Анна бессильно прислонилась к косяку. Слова Штольмана были жестокими, но хотелось верить, что они были больше для Нины.

«Значит, так надо. Я должна верить тебе, Яшенька».

Анна прошла в столовую. Под стаканом с чаем, который еще не успел остыть, лежала записка того же почерка: «Люблю. Жди».

====== Часть 29. Побег ======

После прогулки в одиночестве, положенной каждому заключенному, Штольмана провели к его камере, и уже возле двери он услышал юношеский тенор, распевающий Марсельезу:

- На нас тиранов рать идет

Поднявши стяг кровавый!

Стражник рявкнул «Руки на дверь!», тут же пнул Штольмана по ногам, нажал на плечи, заставив упасть на колени, а затем поспешил к соседней камере.

- Студент, молчать! – заорал он в щель двери. – Шпицрутенов захотел? Петров, приструни его!

«Устав нарушаешь, служивый», – подумал Яков, ожидая, пока вернувшийся охранник отопрет дверь. Заключенным тюрьмы полагался строгий одиночный режим, и охране запрещалось как-то именовать их при других арестантах.

«Студент? Уж не Дмитрий ли Аристархов, бывший студент с мумией в наследство? Голос похож», – Штольман будто нечаянно замешкался на пороге, получил за это сапогом в лодыжку, но зато краем глаза увидел, как того самого Аристархова выволакивают из камеры. Это могло означать только одно – парня сейчас запрут в карцере без еды. Знавал Яков таких юных и гордых, которые после пребывания в карцере сходили с ума.

- Пап, а что такое шестяк? – спросил маленький призрак. – И сейчас я этого урода каменюкой прибью. Прости, что не стукнул тех, в карете... Я растерялся. Я дурачок, да?

- Не «подняв шестяк», а «поднявши стяг», – Штольман потер лодыжку.

- Митя, давай сосредоточимся на том, что надо сделать. Где у тебя камень? В коридоре?

- Ну!

- Пусть лежит. Вот чем займись-ка…

…

Начальник тюрьмы Степан Ядгарович Плющенко приказал подать себе чаю в гостиную и отведал его, надувая толстые губы. Вдруг холеное лицо мужчины перекосилось.

- Рядовой, мать твою в душу! Почему чай холодный?

- Как же холодный, ваше высокблагородие? Только кипелый, – растерянно отозвался жандарм первого года службы, еще не выучивший привычек высокопоставленного хозяина тюрьмы.

- Подойди, – с улыбкой, от которой у жандарма свело живот, Плющенко поманил пальцем.

Когда служивый приблизился на расстояние шага, в скулу ему прилетела оплеуха и напутствие:

- На губу захотел, спорщик?

- Никак нет!

«Вот ведь Плющ Ядовитый», – рядовой дернул щекой. «Пойду от греха, а то еще блюдцем получу ни за что».

Степан Ядгарович допил обжигающий чай и довольно крякнул. В чае ему было главное, чтобы погорячее, поэтому странного вкуса Плющенко не заметил. Через четверть часа блаженства в кресле он поморгал ресницами.

- Что ж, пора к делам. Арестантиков проверить, смену новую, что после ужина заступит…

Приподнявшись на ноги, Плющ в удивлении открыл рот. Рядом с ним стояла прелестная девушка, вовсе не похожая на худую, как палка, жену Степана Ядгаровича.

Прелестница взяла чашку с уже холодным чаем, изящно поднесла к губам и вдруг тоненько ойкнула. Содержимое чашки вылилось на толстый живот и брюки начальника тюрьмы.

- Тысяча извинений! Прошу простить мою неловкость, я нечаянно, – прощебетала нимфа.

- Ничего-ничего, – пораженный Степан Ядгарович попытался отряхнуть брюки.

- Вы позволите, я их сниму…

- Снимай, – развеселился Митя, который подлил в чай настойку белладонны из ближайшей городской аптеки и теперь ждал, когда можно будет стащить с пояса связку ключей.

Настойка вызвала в голове соскучившегося по женской ласке Плющенко определенные галлюцинации. Штольман именно такого эффекта предусмотреть не мог, но маленький призрак не растерялся и, когда связка слетела с ремня, повел её на выход.

- Куда же вы? – Плющ проводил жалобным взглядом прелестницу, которая вдруг превратилась в маленького железного человечка, ковылявшего по богатому ковру.

Железный человек обернулся и грозно сказал: – Завтра приду.

…

Время тянулось крайне медленно. Пока заходящее солнце за высоким окном отбрасывало решетчатые тени, Яков вспоминал свидание с Анной в купе и улыбался.

«Ласковая моя, как долго я к тебе шел. Ты все-таки дождалась меня… Подожди еще немного».

За окном стало темнее. Из коридора вкусно потянуло запахом мяса, что служило изощренной пыткой для заключенных, которых кормили лишь хлебом и квасом.

«Ужин у караула скоро начнется», – подобрался Штольман.