Стрелочник перевёл стрелку, и поезд послушно свернул на другой путь, и вот уже другой пейзаж бежит за окошком, другие станции, другие земли. Тот, кто, подобно историку, смотрит назад, видит много рельсовых путей, все они сходятся к одному единственному пути; но для того, кто смотрит вперёд, веер дорог не сужается, а раздвигается. Лишь одна из многих возможностей будет реализована. Однако и прошлое когда-то было будущим. Всякая история есть всего лишь осуществившийся вариант. Подчас вероятность случиться тому, что не случилось, была ничуть не меньше того, что случилось. Так в старости женщина с сожалением вспоминает о претендентах на её руку, которым она отказала. Вместо этого вышла за какого-то сморчка. Так шахматист раздумывает над проигранной партией, вновь расставляет фигуры и переигрывает игру.

«Жизнь без начала и конца. Нас всех подстерегает случай…»

Гигантская тень нависла над русской литературой: тень Льва Толстого. Несчастная уверенность в том, что жизнь нации бесконечно важнее, чем жизнь и участь отдельного человека, настолько велика, что побуждает сочинять народно-исторические эпопеи до сих пор.

Замысел кажется величественным, вдохновляет, окрыляет, а как дошло дело до исполнения… Медуза переливалась красками радуги, пока плыла в воде, стоит её выловить – комок бесцветной слизи.

Произведение, сказал Беньямин, – это посмертная маска замысла. (Das Werk ist die Totenmaske der Konzeption.)

Странно, что никто (по-видимому) не задумался всерьёз, отчего потерпела фиаско эпопея самого знаменитого прозаика наших дней. Замысел был пограндиозней «Войны и мира». Ответ как будто лежит на ладони: идеолог пожрал художника; писателя погребла лавина документального материала; приёмы письма и гротескный слог сделали прозу неудобочитаемой; оставаясь в веригах устарелой поэтики, романист спасовал перед областью действительности, запредельной его жизненному опыту. К этому можно добавить несколько частных неудач и прежде всего неумение создавать женские образы, пробный камень всякого беллетриста. Всё это так. И всё же коренная причина лежит глубже. Фатальной ошибкой была презумпция архаического жанра. Проект всеохватного эпоса, в котором судьба и поступки действующих лиц, будь то царь или крестьянин, купец или революционер, должны выглядеть как отражение истории, был заведомо обречён. Хочешь не хочешь, а роль персонажей становится функциональной. Им незачем оставаться живыми людьми, жить собственной жизнью: они кого-то – или что-то – «представляют». От этой патриотической или антипатриотической роли – злополучной иллюстративности – им некуда деться. Многоосная музейная колесница с паровым котлом, неприспособленная для современных дорог и скоростей, ползла еле-еле и, наконец, стала. В который раз пришлось убедиться, что время монструозных эпопей прошло совершенно так же, как «умчался век эпических поэм».

В третьей главе «Улисса» Стивен Дедалус произносит фразу, которую, должно быть, не раз повторял его создатель: «История – это кошмар, от которого я пытаюсь очнуться». Говорят, Джойс, узнав о начале Мировой войны, сказал: а как же мой роман?

Снова задаёшь себе вопрос, возможно ли связать то, что никак не связывается, найти волшебное уравнение литературы, соединить два времени, историческое и человеческое. Мы оказались в ситуации тотального отчуждения человека от истории. Никогда прежде зловещие призраки Политики, Нации, Державы, Славного Прошлого и как они там ещё называются – не вмешивались так беспардонно в жизнь каждого человека, не норовили сесть с ним за обеденный стол и улечься в его постель. Никогда человеческие ценности не были до такой степени девальвированы, никогда стоимость человеческой жизни не падала так низко. И, может быть, литература – единственное, что у нас осталось на обломках веры в исторический разум, литература, которая всё ещё отстаивает суверенность личности, литература, последний бастион человечности. Может быть, поэтому роман и остался в живых.

Итак, я приземлился в CDG. Аббревиатура, означающая: Шарль де Голль. Огромный аэропорт раскинулся на северо-востоке от города. До Монмартра не так уж далеко. Миновали ворота Ла-Шапель, свернули с бульвара маршала Нея к авеню Клиши, подъехали к устью сбегающей вниз узкой мощёной улочки, таксист извлекает багаж из багажника. Пятнадцать шагов вверх по улице Толозе, пешком, чемодан на колёсиках, ноутбук в сумке через плечо.

Просят извинения: только что съехал прежний постоялец, в номере ещё не прибрано. Выйдем на улицу в рассуждении закусить где-нибудь рядом. Весенний день, будничная суета, и чувство внезапного счастья от знакомого запаха дрянной кухни из подвальных окон соседнего дома. Счастья вернуться в Париж.

Поэт, эссеист, автор 6 книг стихотворений. Публиковался во многих литературных журналах, в европейских и российских антологиях. Стихи переведены на европейские и восточные языки. Лауреат премии Центрального федерального округа России в области литературы и искусства» (2012), Международной премии им. Арсения и Андрея Тарковских (2013), Горьковской литературной премии в поэтической номинации (2014), Всероссийской литературной премии им. Павла Бажова (2014), общенациональной премии «Золотой Дельвиг» (2016) и Оренбургской областной премии имени Сергея Аксакова (2017). Является участником многих российских и международных литературных фестивалей. На иностранных языках книги Е. Чигрина выходили в Польше, Украине, Сербии. Живёт в Москве и подмосковном Красногорске.

«…Вчера я жил и только позже умер», —

Он говорит, терзается во сне.

Ночь в чёрной форме, как бригаденфюрер,

Да в змейках света, да в плохой луне,

Которой он выбалтывает душу,

На полуслове обнимает ад

И падает, как ветвь сирени в лужу,

За всё, в чём был и не был виноват.

Воображает, что могло быть хуже,

Да разве может без неё дурней?

Когда миры, как сутинские туши,

Поджарены на медленном огне

Воображенья, будь оно неладно.

На бок перевернулся и вздохнул.

…Зелёную отраву муза жадно

Курила сбоку. Заливал абсурд

Его мозги, и призраки стояли,

Переминаясь на пустых ногах,

Как будто смерть от жизни охраняли,

Передавая по цепочке Страх…

Вчера ты спал, и был белее мела:

Размытый кадр, в сиреневом она,

Над нею вилась в нимбе подземелья

Смерть выходного солнечного дня.

Там, где падает снег, паровозы идут по воде…

Б. П.

Поезда в Поронайске идут по холодной воде,

Проводник поднимает глаза к синеватой звезде,

Машет ручкой составу зимой, а весною поёт,

На любой остановке написано прописью: «Nord».

Твой двойник до сих пор засыпает в зелёном купе:

Сновиденье цветёт, и архангел сидит на гербе

Незнакомого места и курит чертовский табак,

И мальчишка стоит, точно некий из прошлого знак.

Поронайский состав до Парнаса дотянет навряд:

Отгадать парадиз стало трудно, а выглянуть в ад —

Много проще, чем жизнь чешуёй зарифмованной скрыть,

И архангел вверху продолжает в затяжку курить.

Остановка. Вагон проводник открывает. Душа

Вышла в мятом своём и куда-то идёт не спеша

По воде ли, по суше… Ты выпустил слово. Ты сам

Что-то плёл о таком полуночникам и поездам.

Смотрит ангел-очкарик-двойник-одиночка на юг,

Нет в печурке огня, тот, что бился, отбился от рук…

Паровоз постоит и, заправившись сказкой морской,

Станет слушать опять, как тоскует твой голос живой.