Фрэнк с детства боялся высоты. Он прижался всем телом к каркасу, не смея шевельнуться. А ведь внизу воды нет, падать некуда; впрочем, не сам риск сорваться пугает — боязнь высоты представляет собой нечто эфемерное, текучее, что не имеет единого, узнаваемого облика. Высота манит, в ней присутствует что-то, что совращает разум, заставляет человека отпустить руки и полететь вниз… Необъяснимое, бессознательное влечение, чистое и безупречное, а потому — пугающее.
Забравшись на второй ярус, Фрэнк посмотрел вниз: тьма клубилась у ног, наполняла шахту.
Обратного пути нет.
В груди стало пусто; сердце сжалось, отстукивая удары в прерывистом темпе.
Подняв над собой правую руку, Фрэнк попытался зацепиться за балку; пальцы почувствовали что-то влажное… скорее всего, плесень… или гной… главное, не задумываться о том, что может находиться во мраке, мозг и без этого находился на грани помешательства, а стоит разок замешкаться, как свалишься с каркаса. Упираясь ногами в перекрёстные балки, Фрэнк понемногу поднимался на третий ярус. Внезапно раздался хруст, и ноги повисли в пустоте; одна из перекрёстных балок полетела в шахту, с глухим стуком упав на дно. Фрэнк что есть сил вцепился в брус, стараясь удержать верхнюю половину тела на третьем ярусе, пока ноги пытались упереться в другую диагональную балку, которая, по идее, должна была остаться целой. Силы уходили быстро, и в один момент Фрэнк поймал себя на том, что полетит сейчас вслед за балкой; но правая нога наконец упёрлась в брус, и Фрэнк принялся выталкивать себя наверх. От изнеможения сохранять равновесие становилось всё труднее, а темнота вокруг, хоть и рассеиваемая приближающимся источником света, сильнее путала Фрэнка. Тело будто само стремилось потянуть его назад, в шахту.
Мартин Иден тонул, и нет ничего приятного в смерти от удушья, но сейчас Фрэнк думал лишь о том, что в смерти от падения с высоты тоже мало хорошего, хотя, если удар получится сильным, то не будет никакой агонии, боли, мучений… А ведь Иден прошёл через это. Он мог бы покончить с собой иначе. Дождаться, пока корабль зайдёт в порт, сойти на сушу, купить лезвие, вспороть вены… Или повеситься. Отравиться. Тем не менее герой романа твёрдо решил закончить свой путь в той же стихии, из которой сама жизнь как биологическая форма и произошла. Вода — колыбель и могила. Иден словно бы родился наоборот. А вот если Фрэнк сорвётся, то в этом не будет ничего грандиозного. Падение — бледная копия той смерти, которую принял Иден.
Преодолев третий ярус, Фрэнк немного успокоился. По крайней мере, начиная отсюда падение было равносильно смерти.
Мысль, может, и утешительная, но не внушающая бесстрашия.
Свет приближался; тьма над головой практически полностью развеялась, открывая вид на верхнюю часть шахты. Ещё два яруса.
Фрэнк прижался к столбу. Дерево было влажным, от него исходил вкрадчивый, острый холодок. Тело изводила дрожь. Требовалась передышка, ведь Фрэнк едва не сорвался.
Из темноты вновь потянулся вопль. Застывший между жизнью и смертью, безумный и надрывный, он кружил вокруг Фрэнка, желая окончательно свести того с ума. Фрэнк сильнее прижался к столбу, как если бы это могло защитить его от нападок того, что скрывалось во тьме. Холод лишь усиливал ощущение присутствия кого-то постороннего. Всё время кто-то находился рядом, но Фрэнк не мог понять, что это за фигура: чьи-то тени мерещились на периферии зрения, силуэты передвигались во тьме, вернее, в той прослойке, где мрак переливается со светом… Выходит, Фрэнк давно начал терять рассудок, а теперь и вовсе был готов свихнуться. Потому он мало с кем общался в Рэйвенхолме. Одинокий, потерявший любые контакты с действительностью, Фрэнк предпочёл затворничество новым попыткам наладить общение, открыться людям хотя бы до такой степени, чтобы не позволить разуму сгинуть в бездне безумия… Фрэнк попросту боялся, что причинит людям боль. Впрочем, не совсем так. Фрэнк больше всего боялся за себя. Или боялся себя же.
Но зачем сближаться с другими, если знаешь, что живёшь в иллюзии?
Рэйвенхолм — это город грёз. Он хоть и кажется выросшим из земли и скал, но на деле стены его, улицы, переулки — всё пропитано наивным представлением о том, что мир таков, каким он является в Рэйвенхолме. Декорации прекрасной и проклятой мечты о том, что человек сам решает, как жить. Все старания воссоздать примерный образ довоенной жизни оказались тщетными.
Руины и трупы — что остаётся от глупых фантазий о мирном небе.
И при этом Фрэнк хотел выжить. Осознавая фаталистичность собственного положения, он пытался выбраться наружу. Тут не таилось никакой причины или веры. Жизнь сама по себе примитивна и довольно настойчива. Единицам, таким, как Мартин Иден, удаётся заставить существование уступить воле человеческой мысли. Однако, и Освальд почему-то хотел сбежать из «Нова Проспект», хотя говорил постоянно именно о внутренней свободе. Видно, Фрэнк его не правильно понял. Внутренний — не значит, изолированный, закрытый, замкнутый; напротив, кто замыкается на себе, упускает из вида внутреннее так же успешно, как и внешнее. Человек бежит от мира с такой же прытью, как и от собственной души.
Всем страшно узнать правду.
Тяжело с ней жить.
Рэйвенхолм тоже постарался упрятать свою правду поглубже. Теперь из той пропасти, куда город сослал свою фиктивную ипостась, пытался выбраться Фрэнк.
На последнем ярусе ему показалось, что кто-то тронул его за ногу. Ощущение было столь явственным, что Фрэнк даже услышал, как кто-то лезет вслед за ним. Кто-то шуршал, проводил ладонями по гнилым балкам, тяжело дышал… По спине пробежал холодок. Тьма в шахте внезапно преобразилась: она как бы вспучилась, рождая видения рук, кипящих в слоистых массивах сырой темноты. Руки тянулись к Фрэнку, желая утащить его.
Он даже услышал голос Бена.
Не крик, а — голос.
Он просил Фрэнка подождать, чтобы они потом вместе вышли на поверхность.
Во мраке блеснули чьи-то глаза.
Не помня себя, Фрэнк как можно быстрее вылез из шахты и, обессиленный, упал навзничь.
Всё прекратилось. Видения, галлюцинации — всё осталось внизу.
========== 8. Карцер ==========
Два года назад, «Нова Проспект»
Да и наслаждение покоем длилось недолго.
Постепенно чувство реальности возвращалось, и отныне она состояла лишь из двух вещей: глухой тьмы и ледяного холода. Ткань смирительной рубашки совершенно не предохраняла от перепада температур, так что спустя какое-то время Фрэнка уже бил озноб.
Он подумал, что это шутка. Что охранники не могут быть такими жестокими. Он попытался встать, но намертво затянутые лямки рубашки лишали движения привычной координации; мышцы по всему телу изнывали от адской, невыносимой боли, ведь надзиратели проявили максимальное, безотчётное рвение, колотя Фрэнка. Но ему удалось подняться на ноги. Макушка упёрлась к железную пластину. По объёму карцер немногим превосходил размеры собачьей конуры. Фрэнк начал просить, чтобы его выпустили. Голос застревал в пустоте, как кусочек пищи в горле, и так таял, обездоленный, будто тишина, в которой этот голос прозвучал, сама была прожорливой, голодной тварью, которая забирала любые звуки, только бы набить своё нутро. Эта тишина была живой, она начинала пульсировать в ушах, стуча, будто молоточком, а Фрэнк продолжал утверждать, что он ни в чём не виноват. Это всё Освальд. Он же сумасшедший.
«Сумасшедший», — срывалось с губ, и слово утекало в тишину.
— Отпустите меня, — сказал Фрэнк.
Разумеется, в ответ — молчание.
Сердце отстукивало лихорадочный ритм.
Фрэнк опустился на обжигающе ледяной пол. Тюфяк бы сюда. Кишащий блохами, прохудившийся, порванный, отдалённо напоминающий цельное изделие, тем не менее он как-никак согрел бы терзаемое ознобом тело, не говоря о том, что не пришлось бы сидеть на твёрдом полу. И Фрэнку удалось бы сегодня поспать на тюфяке, если бы не Освальд. Какого чёрта он вообще всё устроил? Почему Фрэнк решил за него заступиться? Разве Освальд заслуживал этого? Разве он заслужил моей помощи, спросил себя Фрэнк. Нет, конечно же, абсолютно, этот повёрнутый на каких-то своих моральных принципах ублюдок не заслужил ни единого шанса, однако Фрэнк на свою беду такой добросердный, что решил помочь Освальду, хоть знал, что у того за душой, видел этот блеск в глазах, такие глаза могут быть только у безумцев, поехавших, ёбнутых на всю голову. Фрэнк завыл по-звериному. Никто не мог услышать его. Никто не мог прийти к нему и утешить, пожалеть. Никто не мог сказать Фрэнку, что он не виноват, что Освальд будет гореть в аду, а его вот-вот выпустят из этого ужасного места, где тьма столь тесно сомкнулась с пространством, что стены, и пол, и потолок — всё пропиталось тьмой, и тьма надвинулась на Фрэнка, точно стенки гроба, и Фрэнк становился всё меньше, он скукоживался, пока ремешки давили на кожу, стесняя грудь и руки, что значительно нарушало дыхание. Когда Фрэнку хотелось сделать глубокий вдох, напряжение от поднимающейся груди мгновенно передавалось скрещенным рукам по ткани и лямкам, из-за чего верхнюю половину тела начинало скручивать, будто Фрэнка кто-то выжимал, как мокрое полотенце.
