Дальше, дальше во тьму, чтобы наконец увидеть свет. Выйти из мрака души к сиянию, что из самой души изливается.

Группа Кори закончила, и Фрэнк с напарником принялись загружать вагонетку. Наполнив кузов до краёв, работники налегли на вагонетку и начали толкать её вперёд, к выходу, до которого, впрочем, нужно было преодолеть приличное расстояние, и когда они довезли вагонетку до зала, Фрэнк чувствовал жжение по всей спине, от шеи до копчика. Он с трудом мог разогнуться. Выгрузив уголь, работники вернулись в пятый тоннель, где Кори с другими работниками уже разбивали новый участок породы.

Работа в Рэйвенхолме, конечно же, во многом отличалась от работы в «Нова Проспект». Здесь ощущалась некая сплочённость, ценность прилагаемый усилий и, самое главное, был виден результат труда. Всё, что делал человек, не рассеивалось бесследно, не служило способом подавить и искоренить из людей то, что делало их людьми, но, напротив, являлось опорой для воссоздаваемого рая цивилизации, хотя, будучи сыном политика, Фрэнк понимал, что труд — это одно из самых эффективных средств манипуляции массовым сознанием. Человека можно заставить делать всё что угодно, если заставить его поверить в то, что это необходимо. Кому, как не Гасу Зинке, знать это. Наведя порядок в Висконсине после первой волны портальных штормов, отец Фрэнка ввёл режим жёсткой и тотальной диктатуры, дав указание провести идеологическую работу среди населения: каждому, кто мог, надлежало работать, и не потому, что это могло повысить уровень жизни и восстановить экономику; труд по большей части был бесполезным, поскольку перестали работать заводы и фабрики, а фермерство стало убыточным занятием из-за переселяющихся из Зена на Землю инопланетных чудищ, — в общем, трудясь, люди забывали о бедах, становились более покладистыми и меньше пинали на власть, которая всё больше концентрировалась в руках Гаса Зинке. И всё же отец запомнился Фрэнку не как диктатор. Просто Гас Зинке не мог поступить иначе. Ходили слухи, что почти во всех штатах так или иначе воцарился милитаризированный режим, возникли репрессивные механизмы подавления; спорить о том, были ли эти меры единственно возможными, сейчас глупо, к тому же, в итоге получилось так, что любые из известных человеческому роду систем устрашения выглядели детской забавой рядом с методиками Альянса, чья структура представляла собой идеально откалиброванный конструкт по политическому устройству репрессий. Альянс управлял людьми так, что даже совершенно бестолковый труд мог расцениваться как необходимый. В общем, человек действовал даже не столько по приказу, сколько по команде, как дрессированное животное. Рэйвенхолм, в свою очередь, представлял собой альтернативу захватническому режиму; этот город был своего рода рабочей коммуной, но даже здесь Фрэнк, помимо отличий, улавливал весьма чёткую и недвусмысленную общность между Рэйвенхолмом и тюрьмой. Да, правила концлагеря не шли ни в какое сравнение с относительно свободным порядком в городе, не говоря уже о заботе о своих жителях, однако здесь труд казался Фрэнку таким же способом забыться и отгородиться от реальных проблем. Как сказал Ульрих: «Этот рай недолго продлится». И Освальд это понимал. Понимал — и говорил потому, что необходимо скорее освободиться не от внешних, а от внутренних оков. По сути, работа — это просто повторяющиеся через цикл одни и те же действия, которые, за счёт такой ритмичности, убаюкивают человека. Эта черта объединяла собой образ жизни до и после войны. Просто жить стало сложнее. И вот когда человек оказывался наедине с собой, тогда, когда даже вездесущее око Альянса не могло добраться до него, тогда «образцовый» при свете дня гражданин чувствовал давление этой клетки; он чувствовал себя скованным, обездвиженным. Фрэнк вспомнил, как ему довелось несколько дней провести в карцере в смирительной рубашке; он практически не мог двигаться, и прекрасно представлял себе, что значит на самом деле обездвиженность. Человек не парализован, на нём не надеты наручники; всё дело в том, что желание пошевелить, к примеру, хотя бы рукой, зная, что для этого нет никаких трудностей с точки зрения физиологии, сталкивается не столько с сопротивлением извне, а с насаждённой невозможностью провести подобную операцию. Но тогда Фрэнка запихнули в карцер насильно — внутрь же своей собственной тюрьмы человек загоняет себя сам. Он работает, трудится в поте лица только для того, чтобы ночью не осталось времени на кошмары, чтобы разделить свою жизнь на две чётко обозначенные зоны: действие и сон. Остальное — размышления, которые только и делают, что разъедают и разрушают душу, а с ней — и устойчивое мировоззрение, спокойствие. Другими оттенками играет смысл слова «суета». Делать всё, лишь бы не думать, а человек всегда думает только о смерти. Трудиться, чтобы не испытывать ужаса — того самого, который являлся Фрэнку каждую ночь перед сном. Как бы глубоко он ни зарывался в землю и ни изнурял себя тяжёлой работой, он не мог противостоять этим кошмарам.

Толкая тележку в очередной раз (Фрэнк обычно не считал, он просто делал своё дело — пока не прозвенит звонок, возвещающий об окончании смены), Фрэнк уловил тонкое, едва слышимое шипение. Выгрузив уголь в лифт, по дороге обратно в забой, Фрэнк, прислушиваясь, вновь поймал странное шипение, и попросил на секунду остановить тележку. Источник звука нашёлся быстро — была пробита вентиляционная труба, тянущаяся вдоль потолка из глубины тоннеля прямиком наружу, чтобы выводить угольную пыль.

Фрэнк сообщил о неполадке Кори.

— Вот чёрт! — сказал Кори и дал команду прекратить работу. Чёрт знает, сколько угольной пыли уже скопилось в тоннеле, а от кирки в любую секунду могла выскочить искра — даже самой крошечной могло хватить, чтобы спровоцировать обвал.

— Фрэнк! Дуй к Бену, говори, что надо залатать вентиляцию.

Фрэнк помчался к Бену.

Работа на других тоннелях кипела. Действовал даже четвёртый тоннель.

— Бен, вентиляционная труба пробита, — сказал Фрэнк.

— Твою мать! Этого не хватало только.

Бен, не долго думая, всё же приостановил работу четвёртого тоннеля. Отправив бригаду на разгрузку угля, Бен приказал снять одну из секций трубы заблокированного тоннеля и перенести её в пятый тоннель. Пробоину быстро починили, поменяв секции. Шипение исчезло.

— Сколько метров пробили? — спросил Бен.

— Ох чёрт, метры… — Фрэнк так и не привык к европейской системе измерений. — Два вроде… или три…

— Так, ладно. Отправлю вам доски, поставьте подпорки.

— Понял.

Фрэнк вернулся в забой.

Работа продолжилась.

Через какое-то время шахтёрами привезли материалы для подпорок и для новой прокладки путей для вагонетки. Собрав конструкцию из брёвен, некоторые из которых явно были подгнившими и полыми изнутри, бригада сделала подпорки, после чего уложила рельсы и шпалы, дабы вагонетка могла продвигаться дальше по забою.

Работа возобновилась.

Неважно, сколько прошло времени.

Неважно, что происходит наверху.

Неважно, что происходит снаружи или внутри.

Хаос можно подчинить только одним способом — ритмичностью действий, что полностью отключает сознание, а с ним — нерешительность, сомнение, панику. Всё существование, вся его быстротечность и произвол — в этом взмахе рук, в ударе металлического наконечника о камень, в самом звуке, с которым осколок отлетает от основной массы руды; вся жизнь — в движении, которым в лопату сгребают кучу отколотых частей и бросают в кузов. Вся жизнь — в упорном восхождении от забоя к месту разгрузки.

Звонок — конец смены.

Кори с другими уже прекратили разбивать породу, но кузов вагонетки ещё не загрузили доверху, и Фрэнк чувствовал себя таким уставшим, а спина болела так сильно, что, наверное, позвоночник можно было просто высыпать в трусы.

Звонок раздался ещё раз, протяжение. Потом послышался возглас Бена:

— Пятый тоннель — на выход!

Кори прокричал в ответ:

— Догружаем остатки!

Наконец кузов заполнился, и Фрэнк с напарником начали толкать тележку вверх. Кори с остальными рабочими двинулись следом, собрав инструменты.