– Сынок, ты будто и не рад! С минуты на минуту мамку обнимешь! Домой поедешь!

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и не только это! Всё про тебя знаю. Всё у тебя хорошо будет: и семья, и дети. Как все люди будешь жить.

– Смотри, Никитка, много детей не рожай! Человек пять или шесть, больше не надо, – не удержался от очередной шутки Петька, тут же получивший от Гриши очередной тычок в бок.

Евсеич был в этот день необычайно сосредоточенным и задумчивым. Чуть почувствовав, что состав сбавляет скорость, перекрестил Никиту, надел ему на плечи

вещевой мешок. «С богом, сынок, вставай, а ты, Пётр, костыли держи! Остановимся, прыгай и принимай Никитку!»

Поезд остановился. Никита в точности с указаниями оказался на земле. Евсеич стоял рядом, беспокойно поглядывая по сторонам. И вдруг в морозном воздухе раздался пронзительный душераздирающий крик: «Сынок, Никитушка!» От подводы, стоявшей недалеко от путей, отделилась маленькая женская фигурка. Спотыкаясь, она из всех сил метнулась к вагону. Из–под завязанного по–деревенски платка выбивалась упрямая прядь волос, ноги путались в полах длинного не по росту полушубка. Никита, увидев мать, сделал несколько робких движений навстречу. Наконец, к всеобщей радости, она добежала и, прижав сына, без конца повторяла срывающимся голосом: «Сынок, живой! Никитушка, живой!» Время от времени, словно боясь отпустить радость, не разжимая рук, заглядывала сыну в лицо и опять повторяла: «Сынок… Живой…»

Паровоз дал гудок. Евсеич с Петром быстро вскочили в вагон, и вдруг, откуда ни возьмись, к дверям подскочила молоденькая девчушка, достала из–за пазухи узелок

и молча сунула в первые попавшиеся руки.

Состав качнулся. Столпившись в открытом проёме, все видели, как по направлению к подводе, обнявшись,

медленно двинулись мать и сын. Мать, поддерживая Никиту, время от времени останавливается и глядит ему

в лицо. Девчушка, отскочившая от вагона, спешит вслед. Поравнявшись, встаёт рядом с Никитой… А тот, обернувшись назад, машет свободной рукой: «Прощайте, братцы!»

– Прощай, Никита, – не сговариваясь, крикнули все

в ответ.

– Прощай, Никита, дай Бог тебе здоровья! – устало повторил Евсеич и рухнул на сено. Все переглянулись, неожиданно уяснив, что встреча Никиты с матерью не была случайной.

– Евсеич, так это ты? Это ты всё устроил, – первым озвучил всеобщую догадку Пётр. Как же ты смог? Ты же всё время тут был?

– Не я это! Без меня много добрых людей на свете. Я ведь только попросил начальника поезда по своей связи сообщить на станцию, что безногий солдат едет. А начальник при мне распорядился, чтобы в деревню матери сообщили. Так само по себе и покатилось. А ты говоришь! Сколько добрых людей за Никитку переживали. У русского человека душа отзывчивая, мягкая. А сколько мать Никиткина ждала? Вчера мы на эту станцию сообщили, только время прибытия затруднились сказать. Наверное, давно примчалась! Мать, она и есть мать!

Николай с недоумением слушал Евсеича, в который раз восхищаясь добротой и душевной щедростью этого человека. «На таких людях Россия испокон века держится», – подумал он, и не было в этой мысли ни ложного пафоса, ни преувеличения.

Меж тем Петька, придя в себя, обнаружил, что держит в руках загадочный узелок. Развязав его, увидел ватрушки, заботливо завёрнутые в несколько слоев промасленной бумаги.

– Ребята, шанежки! Это же нам от Никиткиной матери! Даже не замёрзли! Шанежки мои, шанежки! – чуть ли не запел Петька и неуверенно, словно боясь расстаться, протянул невиданное угощение Евсеичу.

– Тебе это!

– На следующей станции кипятка добудем и праздник устроим, – сказал тот, засовывая свёрток себе под одежду. – На Никиткиной остановке машинист по доброте душевной остановил. Теперь, вишь, как гонит! Время нагоняет. Тоже добрый человек! На нарушение пошли они с начальником поезда! Могли бы и отмахнуться от меня, время строгое, военное. Но уважили! Не меня, калеку–фронтовика!

– Евсеич, ты что, всех в свою веру обращаешь? – то ли в шутку, то ли всерьёз спросил Петька.

– В доброту русского человека обращать не надо! Она у него с рождения.

– Так уж и у всех?

– А ты, Петя, думай, что у всех, жить легче будет!

– Тебе, что ли, легче живётся? Доброты в тебе через край, за всех страдаешь, всем помочь рад. Спокойно жить не можешь, вроде как для других живёшь!

– Петя! Теперь к Евсеичу приставать будешь, – не удержавшись, вступил в разговор Николай. – Если бы все такими были, жизнь другой была бы. Труднее других он живёт, беспокойнее, зато люди его любят. Вот ты, например, сколько дней Евсеича знаешь? А помнить до конца жизни будешь.

– Ну, Коля, уговорил, твоя правда. Не зря на учителя тебя учили. Тебе бы только в клубе с докладами выступать! Ишь ты, как нас рассудил! Я ведь всё понимаю, не смотри, что грамоты маловато. А ты, отец, не обижайся! Сболтнул я лишнего! От голода сил уже нет молчать!

За разговорами не так есть охота!

Евсеич и в самом деле устроил обещанный праздник. Нашелся и повод подходящий: «Сталинградская битва, – на всю станцию вещал репродуктор голосом Левитана, – завершена полным разгромом противника… Вчера, второго февраля 1943 года, капитулировали последние остатки окружённых войск…»

Достав из своих запасов чекушку спирта и разделив её содержимое на всех, Евсеич вынул из–за пазухи заветный свёрток.

– Давайте, сынки, за победу выпьем! Чтобы ни одного фрица на нашей земле не осталось!

– Ура! – чокнувшись кружками, дружно подхватили все.

– За тебя, Коля, – продолжил тост Гриша. – Не зря ты кровь свою под Сталинградом пролил!

Всё: и глоток спирта, и забытый вкус шанежек – всё настраивало на сентиментальный лад. Перебивая друг друга, Григорий с Петром вспоминали то фронт, то дом, родных, довоенное время, то рассуждали, какой счастливой будет жизнь после войны. Евсеич, тоже заметно захмелев, вспомнил, как посылал сватов к будущей жене, как первенцу радовался… Николай, как обычно, отмалчивался. И хоть память в очередной раз вернула его в отчий дом, он не мог вслух поделиться с кем–то этими воспоминаниями: ещё жива была боль. Попутчики, особенно Евсеич, видимо, чувствовали это и не приставали к Николаю

с расспросами.

Постепенно угомонившись, Григорий с Петром заснули первыми. Евсеич, подбавив лошадкам сена, примостился рядом с Николаем.

– Сынок, вижу я, как тяжело тебе, а ты поделись, легче станет. Всё молчишь да молчишь! Нельзя в себе боль держать.

– Что рассказывать–то? Тебе своего горя хватает!

– А ты хорошее расскажи, вместе порадуемся!

– Долго рассказывать, ночи не хватит…

– Так и времени у нас много, хоть отбавляй!

– Знаешь, Евсеич, ты мне чем–то отца напоминаешь. Он тоже никогда без дела не сидел… Очень работать любил… А уж животину–то как любил, особенно коней…

Их у нас пять или шесть было… И я их любил… Больше всего одного – Рыжика. Когда за столом сахар давали, я свой кусочек не ел, ему приносил… И он меня любил…

– Раз кони в хозяйстве были, значит, зажиточно вы жили! Не с того ли беды–то пошли?

– С того!

– Детей–то много у вас было? – стараясь переменить тему, спросил Евсеич.

– Я девятнадцатый, а после меня ещё были. Только не все выжили, многие и до трёх лет не доживали.

– Ахти лихоньки! Как же столько детей родить можно, – воскликнул Евсеич, поражённый этим числом. – А в живых сколько осталось?

– До войны шестеро было. Кроме меня, – брат и четыре сестры. А теперь и не знаю, кто в живых остался. Вот в свою деревню и еду, чтобы про них узнать. Никого там сейчас нет. Брат на фронт ушёл. Все сёстры перед войной из села уехали. Кто куда. Самая старшая к сыну.

Он у неё военный. Младшая с ней. В военном городке под Саратовом жили, а где теперь – неизвестно. Знаю, что младшая сама на фронт попросилась, а про других не знаю. Как война началась, растеряли мы друг дружку. Если жив кто, обязательно весточку на родину пришлёт.