Литмир - Электронная Библиотека
A
A

– А что? Разве я что плохое сказал, – обиделся Петька. – Я ж не о себе думаю. Сколько из нашей деревни молодых парней на фронт забрали? А сколько похоронок уже пришло! Что девки да бабы делать будут без мужиков? Так и деревня заглохнет! Поехали, Коля! Породнимся или нет, я тебя принародно только по имени–отчеству звать буду!

– Ну, голова, ну, голова, – расхохотался Гриша, – мы–то думали, что ты только балаболить можешь! А ты в корень зришь! Ишь ты, всё наперёд продумал!

Под хохот и прибаутки поужинали и улеглись спать. Евсеич, добавив лошадкам корма и навалив на спящих побольше сена, опять примостился рядом с Николаем. Тот, полулёжа, укачивал, как дитя, замотанную для тепла руку.

– Евсеич, – начал он, – ты не горюй, что писем от сына нет! Полевая почта, может, заблудилась, и почтальона могли убить. Транспорт под бомбёжку или под обстрел попал. Война, фронт! Всякое может случиться! Домой вернёшься, а там письмо лежит, а то и не одно!

– Дай–то Бог! Дай–то Бог!

– Если бы что случилось, давно бы из части дали знать. Значит, воюет.

– Дай–то Бог!

– Лет–то ему сколько?

– Девятнадцать! Они у меня один другим шли. Самому старшему – двадцать пять. Второй сын на год младше. Через месяц было бы ему двадцать четыре года. На двадцать третьем году погиб. «Пал смертью храбрых», – командир и комиссар написали. А третьему сынку двадцать один год исполнился. В госпитале он сейчас лежит.

«Не волнуйтесь, пишет, мама и папа, ранение не тяжёлое, скоро снова в строю буду». Четыре сына мы со старухой вырастили. Ещё трое было, да все в малом возрасте померли. Всё мальчики, ни одной дочки Бог не дал. Если еще кого из сынов война заберёт, то и нам со старухой не жить. Не выдержит она! Сердце материнское не выдержит!

– А тебе–то, сколько лет, Евсеич?

– Сорок пять годков мне.

– Так какой же ты старик? Ты и не старый вовсе!

– Телом я, может, и не старый, а душа–то, как пеплом посыпана. И своего горя хватает, и на других мочи нет смотреть. За что люди страдают? Да вот хоть и вы все. Жить бы да жить, детей рожать, а вам такое испытание выпало! Ребята хоть к родителям едут, а ты? Теперь и за тебя душа у меня болит. И за Никитку! Хватит ли у него натуры со своей бедой справиться? Молоденький ещё, совсем мальчонка! Одна надежда на мать! А тебя кто встретит–пригреет?

– Добрых людей много, вот и ты, Евсеич, встретился. Гляжу на тебя и отца с матерью вспоминаю! Как родной ты мне за эти дни стал!

– Стал–то, может, и стал, да разлучимся мы с тобой совсем скоро! Вряд ли свидимся! Но адресок свой я тебе оставлю! Жизнь прижмёт, приезжай! За сына нам со старухой будешь! А уж письмо черкни обязательно, когда рука поправится. Ты за неё не печалься, поправится рука. Ещё жену да деток ей обнимать будешь!

– Не знаю! Хирург в госпитале сказал, что нерв перебит. Много не обещал, но сказал, что возможности человека даже медицина не может предсказать.

– Вот видишь, сынок! Этими словами он тебя обнадёжить хотел, веру в тебе поддержать. Ты и верь, что всё хорошо будет!

– И ты верь, что вернутся сыновья твои!

– Давай Бог, – снова, как заклинание, повторил Евсеич. – Однако заговорились мы с тобой. Давай спать,

сынок!

Покряхтев, поохав, он положил на Николая охапку сена, умяв и плотнее подоткнув с боков. И слово «сынок», и эта трогательная забота вновь всколыхнули сердце солдата. Сразу мать вспомнилась: она всегда перед сном постельку поправляла.

Сон не приходил. Евсеич, судя по всему, тоже не спал. Слышно было, как, вздохнув, шептал он одно и то же: «Дай–то Бог!»

«Вот какой человек, – думал про него Николай. – Своё горе прячет, а за нас всей душой переживает, как отец родной». И снова, то ли в полудрёме, то ли наяву видел он себя мальчиком. Вот с узелком провизии радостно спешит на поле к отцу и старшим братьям. Вот, завидев подводу,

в неизъяснимом восторге кидается навстречу и, пьяный от счастья, бросается в сильные отцовские руки, чтобы потом торжествующе въехать вместе со всеми в родной двор. Вот вместе с Васей бежит на речку и, сняв штаны, голышом бросается в тёплую воду, ныряет и плещется, а тысячи и тысячи поднятых им капель играют и переливаются радугой в лучах вечернего солнца. Вот вместе со всеми сидит за столом и ложками чинно черпает из общей миски наваристые щи, и вместе со всеми дружно хохочет, когда отец, заметив, что кто–то раньше положенного мясо из миски таскать начал, гулко бьёт торопыгу по лбу деревянной ложкой.

Николай часто задумывался, почему, как только он стал себя осознавать, жизнь его была наполнена ощущением радости и счастья? Ведь она, его жизнь, даже в раннем возрасте не была сплошным праздником. У него, как и у каждого в семье, были свои обязанности. Но обязанности эти не были принуждением, просто каждый ребёнок знал, что не выполнить порученное – нельзя. До сих пор со стыдом вспоминает, как однажды мама послала их вдвоём с Васей за ягодой. Надо было перейти реку вброд и набрать в лесу по туеску черёмухи. День был жаркий, мальчики просидели в реке добрую половину дня, а потом, когда солнце уже клонилось к закату, побоялись идти в лес. Мама ни журить, ни наказывать их не стала, просто следующим утром на столе не оказалось пирогов, которые в воскресный день всегда подавались на стол. И хоть семья в те годы жила в достатке и не голодала, сам этот факт был для провинившихся хуже любого наказания.

Отец был строже матери, и методы воспитания у него свои были. Помнит Коля, как однажды в пору сенокоса метали стог. Отец стоял наверху, старшие подавали ему вилами сено, младшие подгребали остатки. Отец уронил вилы на землю:

– Коля, вилы подай!

– А чё не Ваня?

– Ты подай!

– А чё не Вера?

– Подай, я говорю!

– А кабы ты сам слез! Некогда мне, вишь, сено подгребаю.

На том разговор и закончился. Кто–то из старших вилы подал. В ужин, после щей, мать из печки пареную морковь достала. Дети её за лакомство почитали. Отец чугунок принял сам и стал по кругу каждому едоку порцию выдавать. Колю обошёл.

– Папа, а мне?

– Тебе нету сегодня! Ване надо, Тане надо, Вере надо, Тоне, Васютке с Марийкой надо, и я морковку люблю.

Хоть и мал был Коля, да всё понял!

Уже учителем, столкнувшись с проблемами воспитания, Николай не раз вспоминал своих родителей. Как могли они, с грехом пополам умевшие читать, создать

в семье атмосферу всеобщей любви и всеобщего долга?

Наверное, потому, что сами до самых последних дней жили в ладу и согласии друг с другом, жили в труде, жили просто и бесхитростно, находя отраду в детях, словно бы растворившись в них, и их методы воспитания тоже были простыми, немудрёными…

Проснувшись утром, Николай застал бодрствующим не только Евсеича, но и Никиту. Тот, прижавшись вплотную к стене вагона, не отрываясь, глядел в узкую щель между плохо подогнанными или уже рассохшимися досками.

– Никита, застудишься, – предупредил Николай. – На ходу ишь как свищет!

– Он с самого рассвета так сидит, – подал голос Евсеич. – К своей станции подъезжает. Сегодня дома будет,

с мамкой увидится.

– Может, и не успею добраться, разве какая оказия. До нашей деревни от станции почти пятнадцать километров, а если на этой станции состав не остановится, то

и всех пятьдесят будет.

– Остановится, не переживай! Я у бригадира спрашивал, – успокоил Евсеич. – Часа через полтора должны быть на месте, если встречных не будет. Давай–ка, сынок, потихоньку к выходу двигай, остановка совсем чутейная будет, на минутку.

Евсеич с Николаем, поддерживая Никиту с двух сторон, помогли добраться поближе к двери. Неугомонный Пётр, не успев открыть глаза, с ходу оценил обстановку:

– Глядите–ка, Никитка наш до дома доехал! Счастливый!

Никита молчал. Тревога и растерянность так и не исчезли с худого мальчишеского лица. Ни малейшего проблеска радости от ожидания встречи не промелькнуло

в его погасших глазах.

7
{"b":"734604","o":1}