и вот–вот выплюнет из своего чрева смертоносный заряд. «Неужели, это конец», – мелькнула судорожная мысль… И тут вражескую машину объяло огнём. Из люка горевшего танка тотчас бросились на землю пылающие фигуры, пытавшиеся сбить с себя огонь. Не успели. Сидевший рядом с водителем пулемётчик короткой очередью сразил всех… Какое–то сложное чувство овладело в этот момент Николаем: и невыносимая, до слёз, радость, и восторг,

и ненависть к врагу, и торжество…

Потом был ещё один вражеский танк, обездвиженный метким ударом стрелка, было несколько убитых фашистов, смятые вражеские позиции. А «тридцать четвёрка» Николая, как заговорённая, с каким–то ожесточением рвалась вперёд, пока не последовала команда остановиться.

На следующий день утром, после артподготовки, наступление было продолжено. Удалось продвинуться ещё на несколько километров вперед и даже овладеть несколькими населёнными пунктами, но конечная цель не была достигнута. Наступление захлебнулось. Дивизия в атаках на немецкие позиции понесла большие потери. Этот бой стал началом её конца: за два дня была потеряна большая часть танков, а для каждого третьего бойца бой стал последним.

И хотя экипаж Николая оказался в числе выживших

в этом огненном смерче, а его родная «тридцать четвёрка» была готова к новым боям, горечь потерь была нестерпимой. Пали смертью храбрых многие его полковые товарищи, с которыми ещё два дня назад вместе мечтали о победе. Сознание, не привыкшее к потерям, не могло смириться с этим, как и поверить в то, что из двухсот танков с поля боя вернулось немногим более пятидесяти…

Пожалуй, впервые с начала войны Николай так явственно осознал, как силён враг и как нелегка будет победа над ним. Нараставшее чувство ненависти к врагу с каждым днём становилось всё сильнее.

А враг не оставлял попыток пробиться к Москве. Как огнедышащий дракон, отращивая одну голову за другой, он прорывал фронт в разных местах. Теперь в районе Завидово, куда в срочном порядке перебросили остатки дивизии. И вновь бои с переменным успехом, то наступательные, то оборонительные… Названия городов и местечек менялись, как в калейдоскопе: Клин, Волоколамск, Высоковск, Теряева Слобода, Блуди, Шишково, Суворово, Спас–Заулок, Решетниково, Покровское, Татищево… Сражались насмерть, в каждом бою дивизия теряла бойцов, танки, пушки, орудия, автомашины… А немец сыпал бомбами, снарядами, минами. Самолёты носились в небе

с утра до вечера, вражеские танки появлялись ниоткуда

и в таком количестве, что не было от них спасения. Экипажу Николая повезло: все бойцы, получив лишь легкие ранения и ожоги, выжили в этих бесчисленных сражениях. А их родная «тридцать четвёрка», горевшая однажды и не раз обездвиженная из–за повреждения гусениц, после ремонта неизменно возвращалась в строй.

К концу декабря дивизия, потерявшая половину личного состава и почти все боевые машины, была расформирована и вошла в состав танковой бригады, продолжившей воевать под Москвой уже в новом, 1942 году. И опять оборона, наступление, упоение успехом и горечь поражения, потеря боевых товарищей и радостное осознание, что ты ещё жив.

И вот, взломав оборону врага, бригада вместе с другими соединениями начала долгожданное движение на запад. Разрушенные города, сожженные деревни, истерзанные трупы мирных жителей – женщин, стариков, детей – множили ненависть к врагу и желание отомстить за все его злодеяния. Николаю, человеку от природы кроткому и доброму, иногда было жутковато ощущать такое чувство в себе, но с каждым разрушенным врагами городом или сожженным селом чувство это крепло, а сердце наливалось кровью. «Звери, звери…», – в оцепенении твердил он, и в этом проклятии было невыносимое страдание, боль, отчаяние за тех, кого он, солдат, не смог защитить. Из многих эпизодов тех дней особо врезался в память ему один, пронзительный и горестный до слёз. В одной из сожженных дотла деревень прибился к их танку его тёзка – мальчонка лет девяти, худой, чумазый, прикрытый жалкими лохмотьями. Маленькая, тщедушная фигурка, курносое испачканное личико, сухонькие детские пальчики и… – глаза, в которых застыло столько боли, что её с избытком хватило бы на сотню взрослых. Сколько таких детей, не доигравших, не досмеявшихся, лишённых детства, осиротил враг? Глаза этого мальчонки виделись Николаю, когда он вёл в атаку свою, уже ставшую родной машину, и когда падали наземь скошенные пулемётом вражеские солдаты, и когда огонь пожирал танки со зловещей свастикой, и когда видел унылые толпы пленённых врагов…

После разгрома немцев под Москвой бригада, в которой продолжал служить Николай, в мае 1942 года была переброшена под Харьков, чтобы вместе с другими соединениям прорвать окружение Барвенковского котла,

в котором находилось несколько сотен тысяч советских воинов. И снова безуспешные атаки, людские потери, отступление и горечь поражения… Бригада в этих боях снова потеряла большую часть своих танков. Но самое обидное, что прорвать окружение так и не удалось. Только через много лет после войны Николай узнает, что в этом котле фашисты уничтожили более двухсот пятидесяти тысяч наших солдат и офицеров…

Танк Николая тоже был подбит и обездвижен. Ремонтная рота в считанные дни восстановила машину, но двое членов экипажа – лейтенант Смирнов, которого все, несмотря на его командирскую должность, звали просто Серёжей, и стрелок–радист Виктор были тяжело ранены

и отправлены в тыл. Экипаж пополнился новыми бойцами, уцелевшими в очередном бою.

И снова изнурительные марши, снова бои за города, станицы, хутора: Муром, Старица, Волчанск, Прилепы, Земляной Яр, Новоалександровка, Белый Колодезь… И чем ожесточённее сопротивлялся враг, тем отважнее сражались танкисты. Стояли насмерть, пока из нескольких десятков танков уцелело только шесть. Танк Николая с иссечённой и обожженной броней, с латаными гусеницами и с пятью опалёнными звёздами на боку —

по счёту уничтоженных фашистских машин, оказался среди этих шести. И водителю казалось, что с этой многотонной громадой, ставшей частью его самого, он дойдёт до Берлина…

Но потом был Сталинград и ещё более ожесточённые бои, в одном из которых бронебойными снарядами заклинило башню танка, перебило гусеницы. Выбрав момент, когда перестрелка на время затихла, командир приказал экипажу покинуть машину. Нижний люк тоже заклинило, все выходили через верхний. Николай шёл последним. Когда его товарищи были уже на земле, рядом с танком взорвался снаряд, взметнувший в небо грязевой фонтан. Николаю от этого снаряда достался осколок, а его

товарищи так и остались лежать недвижимо. Истекая кровью, он, опираясь на здоровую руку, смог вылезти из танка. Теряя сознание, увидел, что из развороченного осколком рукава, подтапливая грязный снег, струится красный ручеёк…

Он не помнил, как и кто его нашёл, как попал в полевой госпиталь, не помнил, как оказался на операционном столе, как попал в вагон санитарного поезда… Очнулся через несколько суток от того, что кто–то, приподняв ему голову, как ребёнка, поил водой.

– Ну, что, танкист, жив? Вот и ладно, – раздался над ним ласковый женский голосок.

– Жив, – радостно подтвердил хриплый мужской голос.

Николай с трудом поднял веки. Как сквозь марлевую завесу, увидел склонённое над ним то ли девичье, то ли детское лицо.

– Жив, жив, – снова повторила сестричка, – вот и молодец!

Жив, – то ли подумал, то ли прошептал запёкшимися губами Николай и снова уснул.

Ещё несколько суток он, изредка возвращаясь из небытия, видел то склонённые над ним лица, то белые халаты или белые стены и никак не мог понять, где он находится. Больше всего удивляла тишина, от которой иногда звенело в ушах. И всё–таки молодой организм смог победить недуг: термометр, в течение многих дней не опускавшийся ниже сорока градусов, в конце концов, сдался, и ртутный столбик стал медленно опускаться.