Человек, если судьба послала ему полноценный век, должен пройти в своей жизни два периода, два этапа: в начале своего пути он живёт ради себя, живёт собой, одержимый только желанием брать. С возрастом «жажда брать» постепенно перерастает в стремление отдавать. Индийская мудрость, суть которой я так упрощённо изложила, называет эти периоды двумя путями в жизни человека: путь выступления и путь возврата.

В моём понимании, чётко очерченной границы между этими периодами нет. У человека, как правило, первый путь совпадает с порой детства, юности и ранней молодости, второй – с порой взрослости, вернее, зрелости. Переход ко второму пути у каждого из нас происходит по–своему. Этот переход может начинаться в момент, когда ты слышишь крик первенца и понимаешь, что твоя жизнь больше не принадлежит только тебе одному. Может начинаться тогда, когда, теряя близких людей, осознаёшь, как много ты взял от них и как мало отдал, или когда почувствовал, что труд твой, твои силы нужны людям и взрастившей тебя земле.

Я написала: «как правило», потому что не у всех людей путь выступления и возврата совпадает с обозначенными точками. Поколение наших дедов и отцов, детство и юность которых искалечили события тридцатых годов минувшего века, а потом опалила война, вступили на путь возврата детьми и юношами. В тяжёлый для Родины час они без колебания пошли её защищать. Одни из них, навсегда оставшись молодыми, не вернулись с полей той страшной и бесчеловечной войны, другие вернулись искалеченными, чтобы жить за себя и погибших однополчан, родных и близких, восстанавливать страну,

растить своих и чужих детей. Мы помнили о них всегда, «со слезами на глазах» отмечали День Великой Победы, и вот, как безбрежная река, благодарная наша память вылилась в шествие Бессмертного полка, ряды которого множатся с каждым годом. Каждый из нас, поднимая портрет одного их тех, кто спас мир от фашизма, вспоминает своего Героя: деда, отца, мать, сестру, брата – чаще всего уже ушедшего из этой жизни и так мало поведавшего о себе.

Вспоминаю и я. И не только тогда, когда шагаю вместе с миллионами в рядах Бессмертного полка. Уже много лет неодолимо овладевает мною желание написать о своих корнях. Потому медленными шажками, создавая один за другим рассказы о своих предках, приближалась я к этой книге. В ней – память о тех, кто подарил мне жизнь, и кому я, давно вступившая на путь возврата, пытаюсь отдать запоздалый свой долг.

Путь возврата предполагает не только возвращение взятого, но

и стремление как можно больше отдать. В том числе, отдать, вернее, передать тем, кто идёт за тобой, то, что ты знаешь о прошлом, о своих отцах, дедах и прадедах. Память о прошлом, как говорила Ольга Берггольц, – «память особого рода», и мне хочется, чтобы наши дети

и внуки этой памятью обладали.

К сожалению, знания мои о прошлом родных не такие уж и богатые. В те годы, когда росли мы с сестрой, не принято было говорить при детях о пережитых трудностях и невзгодах. И мы жили будущим, ожиданием радости от встречи с ним. В семье, где царил культ образования, чаще говорили о нас, детях, о том, кем мы станем. Родители, для которых высшее образование по разным причинам стало недостижимой мечтой, упорно вели нас к этой цели. И мы, оправдывая их надежды, упорно грызли гранит наук. И хоть были мы неплохими помощниками родителей и вносили посильную лепту в организацию скромного семейного быта, наш первый путь в жизни, путь вступления, следует честно признаться, был эгоистичным. Мы жили для себя, для своего будущего, одержимые «жаждой брать». Иначе как объяснить, что только в зрелом возрасте я, неожиданно прозрев, поняла, что в редких рассказах нашего немногословного отца никак не отражалось целое десятилетие его жизни… Он рассказывал о себе редко. То были или воспоминания о раннем детстве, или короткие рассказы о военной молодости. А что же было с ним в отрочестве, в юности? Мы так и не додумались спросить об этом у него самого. Да и о войне мало спрашивали. Зато активно обсуждали с ним книги о Зое Космодемьянской, о молодогвардейцах, Маресьеве. «Родина у человека одна», – подытоживая наши беседы, задумчиво говорил наш скупой на слова отец, а развивать мысль дальше должны были мы сами. Мы не только делали выводы, но и возводили их в ранг постулатов. Тем более, что были и наглядные примеры для этого.

Помнится, как через несколько лет после окончания войны на нашей улице появился человек, вернувшийся из заключения за сотрудничество с фашистами. Соседи встретили его единодушным презрением. Он пробовал что–то объяснять каждому, оправдываться и даже выказывать недовольство. Однажды пришел и к моему отцу:

– Николай Викторович, ты почему со мной не здороваешься? Я что, не человек, что ли?

– Не хочу, вот и не здороваюсь. С такими, как ты, здороваться никогда не буду.

– Я за это срок отбыл. Искупил вину. Думаешь, легко столько лет в лагере оттрубить?

– А что мне думать? Я Родине не изменял.

– Если бы твоих родителей власть погубила, то ты защищал бы эту власть?

– А Родина в чём виновата, простые люди в чём? – повысив голос, резко ответил папа и силой вытолкал непрошеного гостя за порог. Тогда впервые мы поняли, что наш отец может быть и таким. И таким принимали его с ещё большей радостью и любовью.

И всё–таки в детстве, при всей любви к своим родителям мне, как старшей из сестёр, некоторые поступки отца и матери были не только не понятны, но и вызывали недоумение. Поводы для этого были. Вспоминается, как в день смерти Сталина, убитая горем, пришла

я в свой дом, ожидая, что родители тяжело переживают трагическое известие. Открыв дверь, увидела, что отец с матерью спокойно, как будто бы ничего не случилась, разговаривают. Меня это несколько обескуражило. С дрожью в голосе спросила:

– А вы знаете, что товарищ Сталин умер?

– Знаем, доченька, знаем, – спокойно ответил папа, а мама при этом даже не заплакала.

– А как же мы теперь будем жить?

– Трудно будет, но проживём, – переглянувшись с отцом, постаралась успокоить меня мама, – садись, покушай!

Покушай? И это всё? Понять, почему мои родители так странно повели себя в этот скорбный день, я так и не смогла. Меня это очень расстроило, но в школе, слушая рассказы подружек, я соврала, потому что искренне считала: все должны обязательно тяжело переживать смерть человека, так заботившегося обо всех нас…

В другой раз, прочитав со всем классом рассказ о Павлике Морозове, я с восторгом поведала родителям об отважном пионере. Против ожидания, обнаружила, что ни отец, ни мать моих восторгов не разделили. Более того, папа задал мне вопрос, на который я не смогла дать однозначного ответа:

– А ты могла бы так поступить со мной?

– Нет, – подумав, ответила я, – но ты ведь не кулак?

– Нет, не кулак, – задумчиво произнёс папа и после непродолжительного молчания добавил: – Кулаки тоже были разными…

– Как это разными?

Папа не ответил, и диалог наш на этом прервался. Тогда я тоже не смогла ничего понять…

А вот отношение отца к людям, которые у нас, детей послевоенных лет, не вызывали симпатии, было и вовсе странным. Нищим, побирушкам, как называли их в нашем детстве, папа подавал милостыню всегда, даже если сам оставался в этот день без куска хлеба. Урок милосердия, который он преподал мне однажды, запомнился на всю жизнь. Мне было тогда шесть лет, и я в отсутствие родителей не подала очередной нищенке, поскольку посчитала, что оставшегося хлеба не хватит нам самим. Вечером, когда вся семья села ужинать, я с гордостью рассказала о своём, как мне казалось, достойном похвалы поступке. Папа, поднесший кусок хлеба ко рту, неожиданно поперхнулся и, положив хлеб, вышел из–за стола. Вслед за ним выскочила мама…