Я дернулся с криком, прижавший руки и колени к животу, — ударился последними о стену новой спальни, а кистью вдобавок умудрился садануть себя по лицу. Сердце балансировало между полным отключением и отчаянной переработкой, отчего я глухо задыхался; кровь шумела в ушах, давила на виски, пульсировала под покрытым испариной лбом. Вот я и стал к тебе ближе — в кошмарах… Мне жутко было видеть родного человека страдающим по ночам, но я и представить не мог, что он испытывает нечто подобное. По крайней мере испуг и дезориентация на моем лице были в точности как у него…
…у человека, которого я должен ненавидеть, ведь он выбрал не меня… Мышцы послушались не сразу, но в итоге я расслабился, перестал быть напряженной пружиной и раскинул в стороны ноги и руки, невидящим взором уткнувшись в идеально белый, лишенный малейших трещин потолок. Разумеется, он и не обязан был выбирать меня, мальчишку, которого встретил менее полугода назад… Я слишком сильно обнадежился из-за его согласия поехать со мной хоть на край света. Но с чего вдруг взрослому человеку бросать все, что кропотливо выстраивал годами? — он обдумал предстоящее наедине и дал ответ более взвешенный, а я, идиот, закатил истерику вместо того, чтобы расстаться друзьями…
«Ненавижу его… — подумал я, прижав к глазам запястье, чтобы насильно погрузить в непроглядную темень и разум, и сердце. — …за то, что был ко мне слишком добр. За теплоту рук и горячность души. За свободный от фальши голос, обволакивающий, просачивающийся под кожу. За печальные глаза и мягкие нежные губы…»
Тихий, осторожный стук оторвал меня от мыслей. Дверь беззвучно приоткрылась, в комнату заглянул отец, и мы встретились глазами.
— Подумал, может, ты спишь, — пояснил он и неторопливо вошел в спальню. Приблизившись, присел на самый край кровати.
Он встревоженно глядел на меня из-под нахмуренных бровей, ладонью коснулся лба, словно я был болен и галлюцинировал от поднявшейся за миг температуры. Я вполне был бы рад такому варианту: уж лучше это, чем относить всплывающие перед глазами картины к воспоминаниям… Как в детстве, отцовские пальцы плавно зарывались в мои волосы, перекладывали пряди то туда, то сюда, отчего тянуло, жмурясь, мурчать. Он смотрел на меня и касался так, будто одновременно не мог поверить собственному счастью — и корил себя за то, что не хватило сноровки, сил или ума защитить свое сокровище от любых попыток его испортить. Его сосредоточенное лицо уверенно вгоняло в мое сознание мысль, точь-в-точь молоток гвозди: «Больше с тобой ничего плохого не произойдет. Верь мне…» Ну и как после такого можно хоть отчасти злиться на него за то, что пришлось покинуть страну?..
— Что дальше делать, пап?.. — вырвалось из моих пересохших после тревожной дремоты губ.
Он сцепил руки в замок у коленей, тяжко вздохнул.
— Тебе нужно закончить школьное обучение — получить соответствующую бумагу… Если тебе… не хочется вливаться в новый коллектив, — осторожно подбирал он слова, как по льду ступая, — можно нанять репетитора: он поможет тебе нагнать здешнюю учебную программу, подготовиться к экзаменам. Но домашнее обучение далее — для высшего образования — не сгодится, а и оно тебе нужно. Задача родителя: подготовить ребенка к самостоятельной жизни, при этом обеспечив его как можно бóльшим количеством «страховок от тотальных неудач». Образование — один из таких страховочных тросов. Как и жилье. Накопления. Ты скоро будешь взрослым не только психологически, но и с точки зрения закона, так что я не буду иметь право принимать нелегкие решения за тебя, потому прошу тебя прислушаться ко мне: какой бы ты ни видел свою дальнейшую жизнь, получи образование здесь — о его качестве я позабочусь. Тогда ты станешь востребованным специалистом практически в любой стране и… если решишь вернуться… — с болью выплюнул он последнее слово, — я буду хоть немного спокоен за твое будущее…
Я сдержанно кивнул: план отца был безупречен, не придраться — да и зачем, если своего у меня впервые в жизни нет… Лишь одно волновало:
— Вернуться — куда?..
— Мы с Пашей не продадим ту квартиру. Пока ты учишься, будем сдавать: эти деньги пусть копятся на твоем счете в банке. Если вдруг с нами что-то случится, без монеты в кармане ты не останешься.
— Если с тобой и Пашей что-то случится, не думаю, что меня спасут деньги. — Вслепую пальцы нашли отцовскую руку, большую, теплую, сухую, надежную, тотчас бережно ухватившую мою. — Кроме вас двоих, у меня никого больше нет…
Он прекрасно понял, о чем я: я отвык быть один, не иметь того, кому можно было бы рассказать все на свете, не просто доверить свои чувства, но и знать — видеть в его глазах, — что ему на самом деле интересна всякая крупица знаний обо мне.
— Помнишь, как все было до того, как ты встретил его? — с печальной улыбкой вымолвил отец. — Было труднее, чем сейчас, потому что во многих аспектах ты повзрослел, лишь научившись уживаться с другим человеком. Но даже тогда ты мог жить и двигаться к цели. Сможешь и теперь. Вспомнишь, как это делать. А если споткнешься, семья подставит плечо.
— В этом-то и проблема, — после безмолвной благодарности покачал я головой. — Я не помню, к какой цели я шел. Стремился сбежать из страны, чтобы отпала нужда для тебя и Паши скрывать ваши отношения?.. Но вот мы здесь, случайно я достиг желаемого…
— Найди новую цель. Так все и поступают.
Я перемалывал мысли слаженной работой шестеренок; отец ждал, по глазам читал, что я по-прежнему нуждаюсь в его родной ладони.
— Я хочу найти себя, — нарушил я напряженное молчание. …А для этого мне необходимо никогда не сдаваться, пусть в последний раз я и проиграл тем слабакам, способным нападать только стаей… — Я пойду в школу. Осталось-то тут всего ничего до конца. К тому же это тренировка перед универом. Язык подтяну.
Моя решимость зажгла в груди отца ясное солнце, и лучи его согрели лицо, пожалуй, изможденное не меньше моего. Впервые за долгое время он одарил меня по-настоящему счастливой улыбкой.
— Хорошо, сегодня же этим займусь. А сейчас — к столу.
Я гордился собой наполовину и к приходу Нового Года окончательно почувствовал себя наркозависимым.
С одной стороны, я не прикасался к тому, что разрушало меня. Довольно долго удерживал себя от перелистывания старых снимков, удалить которые так и не смог. Рука не поднялась. Не «шпионил» за ним в соцсетях, не читал редкие посты, оставленные для фанатов его творчества, с маниакальным упоением. Не создавал перед сном, лежа в постели, манящие картины того, как в один прекрасный день он окажется у нас под дверью или же я прилечу обратно — и все вернется на круги своя. Не произносил даже мысленно его имя. Отговорил себя купить подарок ему на Новый Год и отправить по почте. Интересно, не избавился ли он от пианино, смог ли принять раскрошенную отцом-тираном часть самого себя?..
С другой стороны, о полном излечении не было и речи, ведь я по-прежнему думал о своем любимом наркотике: из него были сотканы все нити, перечерчивающие мое сознание, словно паутина давно заброшенный угол. Я снимал подаренные им часы только перед душем и сном — да и то, они все равно оставались в одном помещении со мной, наблюдали и отсчитывали минуты, когда вновь смогут коснуться запястья. Кольцо так вообще слилось с кожей, и без него я начинал чувствовать себя инвалидом, потерявшим безымянный палец. Потому, попробовав несколько раз, я бросил попытки разъединиться с памятным кусочком металла. Уяснил, что дело настолько же гиблое, как потуги вытащить руками собственные ноги из зыбучих песков — только больше увязну…
Изображения на огромных цифровых рекламных экранах, занимающих со второго этажа углового дома аж до пятого, верхнего, включительно, в одночасье сменились, и я прищурился. Зрение было ослаблено мельтешащим перед глазами мелким снегом, тотчас превращающимся в лужицы под ногами шумных воодушевленных толп лондонцев и туристов; ночной темнотой, заранее, с вечера, накрывшей жесткими перьями крыши аристократически надменных светлых домов с неестественно белоснежными решетками высоких окон, ей Богу, один в один чрезмерно отбеленные зубы, пугающие, отталкивающие. С бумажными пакетами, заполненными подарками для отцов, я остановился посреди гудящего тротуара, так и не дойдя до черной лестницы, уходящей под землю — на станцию метро «Площадь Пикадилли». Ярчайшие, будто нью-йоркские, рекламные щиты освещали пересечение четырех дорог: Риджент-стрит, Пикадилли, Ковентри-стрит и Шафтсбери-авеню. Перечисление названий, мало что говорящее людям из других стран, но меня утешал сам факт, что я знаю Лондон все лучше и лучше: значит, я адаптируюсь, значит, раны затягиваются, а я научаюсь дышать этим воздухом, более стерильным, отдающим наигранностью, на мой личный вкус.
