«Ну же, не будь ослом! — взмахнул он руками. — Спроси же его!»
— З-зачем ты… приехал? — Получилось грубо, как укор, прямо в лоб, и почувствовал это не я один. Поскорее я добавил: — В страну… — но положение это не исправило.
— Эм… — Антон выпустил ручку до боли знакомого мне чемодана, потер губы так, словно буквально вложил в свои уста ответ. — Жить. Работать. Увидеться с тобой… — тише обмолвился он и продолжил бодрее, за секунду скакнув от эмоций к сухой констатация фактов. — У меня с отцом договоренность была: я должен был закончить обучение за рубежом — и я это сделал. Экстерном. А после уже волен решать, что делать и где жить. Я вроде как выбрал…
— «Вроде как»? — вырвалось у меня вопросительно.
— М-да, «вроде», — кивнул он и, раздраженно двинув челюстями, опять окинул взглядом женские кроссовки да стоящие тут же черные сандалии на высокой подошве.
Я понял, куда он клонил и к какому очевидному выводу пришел; мог бы сказать многое в свою защиту, вот только подчинился омерзительному зловредному желанию чуток его помучить. Я тлел, сгорев в одночасье, три года, до сих пор пускаю дым в потолок…
— Ну что ж, — довольно бесчувственно вздохнул я…
«Скажи: «Добро пожаловать домой»…» — перебил меня привязанный к музыкальному инструменту призрак.
— …хорошего тебе… пребывания в стране, что ли…
«Идиот злопамятный, хватит уже. Скажи, что рад его видеть. Скажи, что с толку сбит; что отвык от него — и потому «морозишься» у порога…»
— …Тебе есть где остановиться?.. — выдал я, и отголосок школьной поры сердито хлопнул ладонями по полировке пианино.
— Нет, — решительно взглянул мне в глаза «англичанин». — Что, дашь денег на отель?
Он говорил с откровенной обидой, будто на дружеской встрече я руки ему не подал. Припомнил аналогичный случай с Лексом, значит… Уголки моих губ дернулись вверх — настолько пригрело сердце подобная малость: что помнит слова, кои я сказал даже не ему.
«Вы опять поругаетесь: характер лучше не стал…» Я и сам понимал это; вероятно, ухудшился! — подогреваемый отсутствием свободы делать то, что хочется, в течение долгих трех лет. Но… трех лет, на протяжении которых он — так получается?.. — желал вернуться сюда?..
— Вообще-то, я хотел предложить перекантоваться здесь… пока не найдешь жилье…
«Наконец-то!» — саркастично отозвался улегшийся на пианино юнец.
— Спасибо, но… видимо, это не очень хорошая идея: не помешаю разве твоей… девушке?.. Жене?..
Он был настолько разбит, что я, знающий, где в логической цепочке произошел сбой, не сдержал широчайшей улыбки — и окончательно слился с образом первостатейного подлеца, торжествующего над чужой болью. После тщетного поиска нужных слов я поднял сандалии, сунул в мешок для сменки, занимающий крючок рядом с фиолетовым школьным рюкзаком, и самолично перетащил чужой чемодан через порожек — в квартиру.
«Уф, что начнется…» — покачала головой иллюзия. Щедрая доля издевки в голосе подростка-Антона в полной мере отражала мои дурные предчувствия касательно ближайшего будущего. Но порой ворох новых проблем — несказанное счастье, если в жизнь возвращается то, ради чего эти трудности хочется преодолевать.
====== Глава 102. Глазами Антона ======
Влюбленный мальчишка… Несмотря на толстенную корку внешней недоверчивости, три года назад я был слишком наивен, считая, что возможно всю жизнь прожить с человеком, ставшим моей первой любовью… Вот только выяснилось, что мир взрослых устроен иначе и зря я принимал обыденную игру в семью с сожительством близко к сердцу. Никогда бы не подумал, что способен так сильно возненавидеть человека, которого искренне и слишком отчаянно любил…
Снятая отцом квартира выглядела как студенческий рай: две довольно просторные комнаты, расположенные и наполненные мебелью зеркально по отношению друг к другу, выходили в общее пространство — в светлую гостиную. Меж двух высоких окон висел большой телевизор, под ним притаилась длинная узкая тумба с игровой приставкой. За спинкой четырехместного дивана стоял обеденный стол, окруженный двумя парами стульев; ближе к входной двери слева у стены разместилась высокотехнологичная кухня, а справа — двери в кладовку и совмещенный санузел. Ранее мне не доводилось бывать в столь классном жилище, пусть более роскошных отельных номеров я, путешествуя с семьей, достаточно повидал, однако все они были лишены домашнего уюта, в отличие от этого места, на которое я просто обязан был дуться…
Молча отец, выпустив ручку пузатого чемодана, расстегнул пальто, стряхнул с него на коврик мелкие дождевые капли, поблескивающие на наших волосах, моих куртке и рюкзаке. Он не давил на меня, будучи мудрым родителем, понимал, насколько нелегко ребенку бросить все и уехать в другую страну; и не ждал, в общем-то, похвалы за выбор отличного жилья, вполне заслуженной благодарности. Единственный важный вопрос, ради которого он нарушил молчание:
— Ты проголодался?
Я обвел взглядом дизайнерскую люстру, будто бы застывшую во времени прямо посреди собственного взрыва: вращающиеся мелкие фрагменты переливались на электрическом свету осколками радужных бликов. Скинул грязные сырые кроссовки на коврике, на стул водрузил тяжеленный рюкзак.
— Здесь очень здорово, — печально признал поражение я.
Отец подступил с умиленной, но весьма безрадостной полуулыбкой, притянул к себе за плечи и поцеловал в макушку, точно маленького.
— Я приготовлю что-нибудь, а ты пока можешь осмотреть свою комнату — ту, что справа. Паша приедет на днях.
Моя комната была вполне обычной; несмотря на мебель, довольно пустой — из-за отсутствия мелких личных вещей, штрихов, дарующих жилью характер, фрагмент твоей собственной души.
У меня не было сил разбирать вещи — то немногое, что я решил взять с собой, сохранить ошметки старой жизни… Словно разряженный аккумулятор — так и не сомкнувший глаз в самолете, я рухнул на упругий матрас, накрытый девственным покрывалом. Кровать стояла в углу; разбавленный, точно вода с остатками молока, солнечный свет сквозь тюли попадал в комнату через два высоких узких окна. С постели я мог видеть точно такой же многоэтажный дом напротив, отражение пасмурного неба в его стеклах, но даже это, не только люди, снующие внизу, в каком-то необъяснимом смысле пугало меня. Вывески магазинчика и кафе на первом этаже были, понятное дело, на английском. Машины ездили не по той стороне. Люди думали не на том языке, и лица их казались чужими, ведь были лишены привычных мне славянских черт — всего того, к чему я никогда не приглядывался, но что я примечал подсознательно. В углу личной спальни я спрятался от ленивого солнца чуждой страны. Страны, что когда-то виделась мне единственным спасением, а с появлением в России любимого человека, личной жизни — собаки, в конце концов! — стала безжизненной пустыней.
Неосознанно обняв себя за плечи, я силился погрузиться в темноту, разлившуюся под сомкнутыми веками. Едва заметная рябь складывалась в замысловатые узоры, перегревшийся мозг как назло продолжал работать, отказывался погрузиться в «сонный режим». Нога дернулась, как если бы под ней была ступень, неожиданно ухнувшая в никуда, и я весь, вздрогнув, сжался, еще явственнее ощутил, что остался без опоры. По знакомому вот уже который год классу, погруженному в полутьму, разносились злорадные смешки, за первые нотки коих я уже желал разбить пару-тройку носов! Но я был обездвижен, прижат к полу всем телом: кисти держали усевшиеся на спину враги — я подправил им лица, чем лишь сильнее разозлил. Дышать едва получалось из-за неподъемного живого груза. Еще один мучитель обрушился жиром на икры, так что пошевелить ногами я тоже не мог. По конечностям расползался «белый шум»: неуклонно все, покалывая, немело; кровь скапливалась в голове, вокруг кипящего мозга, под плавящейся от ярости кожей. На стиснутых зубах давно высохла слюна…
Я ждал боли. Осознавал, что она обязательно последует, но не допускал, что она будет такой… Что не просто пнут от души по ребрам, нервы у которых вспыхнут как фитили фейерверков. Что зашуршат стягиваемые штаны… Что батарейки, зажатые в руке заводилы, послужат не только снарядами для меткого броска, а до слез вожмутся в нутро, обожгут трением кожу!..
