Я сопроводил Катю в дом моей матери только под вечер. Утомленная горой впечатлений и эмоций, она, едва переоделась в домашнее, тотчас отрубилась на кровати с планшетом в руках. Мать угостила меня на кухне лимонным чаем, пересказала несусветную глупость, названную информационными барыгами телепередачей, зато звучала спокойно, расслабленно и выглядела куда адекватнее, чем в первый день после двойной трагедии. Возможность позаботиться о себе пошла ей на пользу, как и Кате — новая, плодотворная для фантазии обстановка. Стало быть, вот в каком направлении мне теперь следует двигаться…

Я надеялся, что добрые поступки и распахнутое настежь сердце избавят хоть немного и меня от тоски, но, к сожалению или к счастью, Антон вновь спрыгнул с взлетевших качелей, преодолел газон и оградку, присоединился ко мне, пасмурно передвигающему свинцовыми ногами. До выгула Везунчика еще имелось предостаточно времени; домой — к пианино и лучисто глядящему на меня Антону — не хотелось: слишком остро заточен будет каждый стон глянцевой клавиши, а удержаться вдалеке от последнего подарка любимого человека мне воли не хватит. Разумный Марк отправился бы на прогулку по городу: к созданию новых, уединенных воспоминаний, обдумыванию старых извечных вопросов. Меня же, обожающего наступать на одни и те же грабли мазохиста, потянуло к кинотеатру — под пархающими на месте электрическими светляками, мимо жужжащих на проезжей части шершней.

У здания кинотеатра я свернул к темной детской площадке. Ожидал отыскать там Антона, который в пылу любовной горячности публично поцеловал меня, защищая от нападок Лизы и бывшей, — однако я совершенно не мог подумать, что найду на качелях человека реального. Сбитый с толку расхождением между «хотелось бы» и настоящим, я остановился перед песочницей с наполовину разрушенным куличиком в ней. Ветер гулял по пустой детской горке, холодил и без того морозные цепи качелей, одни из которых занимала неподвижная худая фигура. Незнакомка была одета излишне легко для довольно прохладного вечера. Тонкие пальцы, сжимающие цепь, покраснели и просились в карманы однотонного худи. Из-под капюшона торчали пшеничные прядки, подчеркивали покрытое печалью, как воском, миловидное овальное лицо.

Я глупо озирался, словно угодил на чужой праздник без приглашения. В итоге неспешной нескладной походкой добрел до свободных качелей и разместился на них кое-как, надеясь, что скрип — не сигнал тревоги от готовящейся лопнуть цепи. Девушка глянула на меня исподлобья — без злобы, но с океаном усталости, распирающим стенки черепа шумом грозных волн. Никто в более-менее приличном настроении не окажется практически ночью на детской площадке, тем более один. Потому я, недоделанный Холмс, глубокомысленно выдал:

— Тяжелый был день?..

Девушка вздернула брови, уткнулась взором в ободранные носки поношенных кроссовок.

— Кому какое дело, — мелодично ответила она скрипу цепей и гулящему под горкой ветру.

— Мне любопытно — верх искреннего участия, который может проявить незнакомец.

Она обдумывала услышанное минуту-другую, оценивала окружающий меня белый шум и в итоге сказала:

— Я дура.

— Ну, хотя бы признаешь — уже достижение, — не сдержал я добродушной усмешки. — Это лучше, чем считать себя венцом творения и потому не учиться на ошибках, слепо игнорируя их…

— Меня парень бросил. И я подумывала покончить с собой.

В моем сознании ее слова прозвучали как выстрел, и, огорошенный, я уставился на песочницу. Еще немного осыпалась стенка многострадального кулича.

— Меня тоже. Девушка, — добавил я, словно без этой щепотки лжи вкус был бы невыносимым.

— И как, не было желания вены вскрыть или таблетками набить желудок? — угрюмо поинтересовалась она.

— Н-нет… Даже странно, потому как до встречи с ни-ней мне был свойственен такой пессимизм.

Сестра по несчастью выдохнула задумчивое «Хм…» и составила мне компанию в разглядывании сыроватого песка. Будучи в большей степени эгоистом, чем альтруистом, я раздумывал не о ней, а о себе. До встречи с Антоном я и без серьезных потрясений запросто скатывался в размышления на тему собственной смерти, к очень и очень далеким, но все-таки планам; безрадостность подстегивалась скукой, однотонностью, однотипностью дней. Сейчас — без него — все опять повторялось, но по какой-то причине иначе. Дело было не в Везунчике, Кате или маме. Не в надежде вновь воссоединиться с Антоном. Дело было во мне. Ранее обделенный любовью, я увядал, как цветок, получающий воду в недостаточной мере. Люди стойкие, крепкие, напитавшиеся в детстве чужим восхищением, преданностью дружбы, семейной заботой, имеют достаточно сил, чтобы любить самих себя в первую очередь. И, видимо, Антон стал водой для меня…

…Не обязательно быть возлюбленным, чтобы расположить человека к нему самому, обеспечить внутренними ресурсами — помочь поладить с собой. Спасает не любовь романтическая, не сексуальная тяга!.. Человечность. Участие. И доброта.

Заскрежетали качели в предночной тишине. Извернувшись, я протянул безымянной девушке руку:

— Марк.

За решетчатой оградой детской площадки, за кинотеатром и продуктовым на колокольне белоснежной, подсвеченной лампами церкви вдруг ожил металл. Глубокий — будто свадебный — перезвон разлетался по улицам неспящего города и резонировал в разбитых сердцах.

Комментарий к Глава 100 В некотором смысле это конец первого сезона данной работы.

Бесконечно история, конечно же, не продлится: до завершения романа, может, 20 глав, может, больше. Понимаю, что в рамках отношений Марка и Антона (а также через призму их семей и прочего окружения) говорить скоро станет нечего, условно практически выговорился; это для меня терапия.

====== Глава 101 ======

Люди любят сравнивать время с песком, просыпающимся сквозь пальцы, вот только для меня оно иное, и расставание с абсолютно невыносимым, упрямым, самоуверенным юнцом — и потому совершенным во всем — ткнуло меня в это носом. Точно так же, как и первую встречу с Антоном, наши ссоры, постепенно переходящие в извращенный, болезненный зачастую для нас обоих флирт, а после — в романтику пылкую, семейную, естественную, сродни наполняющему легкие воздуху, — я помнил раннее детство, школьные годы и более позднюю пору, но все эти воспоминания с возрастом стали казаться мне ложными… С тем же успехом я мог выдумать, как в последнее лето перед первым классом насильно учился читать, за какой партой сидел, с кем водил дружбу на переменах, сколько стоила сосиска в тесте в вечно людной столовой; с тем же успехом я запоминал сны и визуальные фантазии, возникающие при прочтении книг и написании собственных: я знаю, как выглядят квартиры моих персонажей, пусть ни их самих, ни жилья этого не существует, — я видел каждую комнату, где происходило действие, столь отчетливо, будто сам находился в тех четырех стенах!.. И эти воспоминания о том, чего не было, ощущаются ровно так же, как и, надеюсь, события реальные — давно минувших дней… Время нарастало на само себя толстой коркой чистейшего льда: оно не делало наполнение памяти мутным, однако лишало естественности, создавало весьма ощутимый экран, происходящее за которым автоматически воспринималось как телешоу. Время — лед, забывший, как таять…

Не щадя свою слабую психику, и без того нагруженную ведрами с камнями, я подкидывал дров в костер: сперва неосознанно, но чем дальше, тем чаще я так или иначе вставлял Антона в свои произведения. По большей части он становился одним из главных героев; порой от его имени, влюбленный в партнера по сюжетной линии, я тосковал по себе же, а после уничтожал преграды, которые сам же воздвиг между двумя предназначенными друг другу людьми… А иногда он возникал на обочине истории, как если бы человек из нашего мира имел способность и достаточно любопытства, чтобы заглядывать в книгу, ступать по ее страницам, точно турист по излюбленной тропке. Исчезнувший из моих будней, Антон с каждой новеллой, с каждым романом все больше превращался в книжного персонажа, живого, похищенного из реальности — и отличающегося от остальных выуженных из моей головы людей лишь теплотой улыбки…