— Есть кое-что, что ты обязательно должна увидеть, — шепотом поделился я секретом, и ее бровки дернулись на лоб.
— А что это?.. — с неподдельным интересом спросила она.
— Не могу сказать заранее — тебе надо увидеть все своими глазами. Одевайся: на улице холодно.
Уже через десять минут, обняв на прощание мать, я волок за руку Катю по двору. За голыми темными ветками кустов на ветру покачивались пустые качели; память дорисовала на них Антона. Я не сумел запомнить, при каких обстоятельствах он ждал меня возле материного дома, но не растерял ни одного его движения: оставив качели, Антон поторопился ко мне, ловко перемахнул через низенькую оградку газона. В реальности он шел рядом со мной, но сейчас то место занимала похожая на медвежонка Катя, и потому воображение оттеснило Антона в сторонку. Фантазия развивалась на поверхности моих глаз куда быстрее, чем я мог идти, держа ребенка за вязаную перчатку; втроем мы шагали в ногу, будто семья, абсолютно чуждая, противоестественная для этих традиционных серых улиц. Жаль, Катя так и не познакомилась с ним: Антон бы ей обязательно понравился…
«Куда мы едем?» — то и дело спрашивала она, потихоньку — по памяти — догадываясь о пункте назначения. Вместо прямого ответа я таинственно улыбался и легонько пожимал ее миниатюрную ручку; казалось, если даже просто озвучить место, знакомое ей когда-то вдоль и поперек, сюрприз сорвется и желанного восхищенного удивления от Кати получить не выйдет. Но она была по-прежнему захвачена любопытством, и когда я ковырял ключом замок своей квартиры.
Дверь распахнулась тяжело, впустила с лестничной клетки свет — и у тумбочки он отразился огнем в паре широко распахнутых глаз… Катя ойкнула, спряталась за меня. Я поспешил включить в прихожей лампочку, но дело это оказалось нелегкое, так как племяшка держала меня за одежду, не давала сделать и шагу. Наконец-таки, мои пальцы все же дотянулись с порога до выключателя: в прихожей стало светло, а устрашающе сверкающий глазами монстр превратился в опешевшего пса, совершенно не ожидавшего увидеть в доме ребенка. Катино лицо озарилось восторгом! Девочка вышла из моей тени, но теперь уже Везунчик боязливо попятился назад, к своему лежаку.
— Божечки, СОБАКА! — взвизгнула Катя так, что у меня аж в ухе зазвенело. — Ты это хотел мне показать?
Позабыв разуться, в уличной обуви она понеслась из прихожей на кухню и настигла трусливо заскулившего Везунчика у лежака! — тотчас принялась его наглаживать, ненароком оттягивая шкуру на лбу так, что собачьи глаза словно раздувались и грозили выпасть из глазниц. Однако сам Везунчик пребывал от столь интенсивного массажа в восторге: отбросив всякую опаску, он прижался шаром-пузом к лежаку, дабы в полной мере принимать ласку от рук светящегося от радости ребенка.
— Счастлив, что тебе понравился Везунчик, — с улыбкой ответил я, сбрасывая обувь на коврике, — но тебе предстоит увидеть еще кое-что.
— «Везунчик»? — в задумчивости оглянулась она. — А почему его так зовут?
— Потому что однажды этому псу невероятно сильно повезло встретить одного замечательного, чрезвычайно доброго мальчика. — Я бесшумно приближался к паре близких существ, внимательно смотрящих на меня с пола, и присел рядом с ними на корточки. — Везунчик какое-то время был брошен — жил на улице, в одиночестве, холоде и голоде. Постоянно увязывался то за одним человеком, то за другим, однако никто не брал его домой, все были заняты собой и не обращали внимания на его чувства. И вот в один прекрасный день кто-то из прохожих, сердобольный, жалостливый, протянул ему руку и увел в теплую светлую квартиру, где Везунчик разжился лежаком, игрушками — и таким большим брюшком! — закончил я рассказ почесыванием его горячего твердого, как мяч, живота.
— Это был ты? — озадачилась Катя.
— В смысле?..
— Добрый мальчик.
— А, нет. — Пальцы напряженно сцепились в замок. Секунду назад мне почудилось, что она спросила, не про меня ли эта история — и ведь действительно! — прожженный одиночка, живущий в изоляции, встречает удивительного мальчика и так обретает семью… — Это был мой друг… лучший и единственный…
— Вы поссорились?.. — разлилась проницательность внутри больших детских глаз.
— Нет, нет, он… уехал… Но все хорошо, правда. А теперь оставь обувь у входной двери, иначе я не покажу тебе то, ради чего мы здесь.
Катя послушно исполнила просьбу, после чего пошла со мной в комнату, сжимая вместо широкой ладони взрослого всего пару пальцев. Везунчик бесшумно семенил за новой знакомой, готовый отныне хоть от пули ее закрыть мохнатым преданным тельцем. Вместе, словно Элли и Тотошка, они стояли у кровати, удивленно наблюдали за тем, как я распахиваю платяной шкаф и принимаюсь переносить наполовину опустевшие без одежды Антона ящики на помятое покрывало. Следом, поверх них, глухо расположилась пыльная деревянная панель, и я подозвал племянницу безмолвно, протянув ей вновь руку. Сколь просто мне теперь это делать — и как тяжело, почти невозможно, было раньше, до встречи с Антоном…
— Там страшно и темно… — пролепетала девочка, все-таки приняв мою ладонь и подступив к утопленной в тени тайной двери.
— А что если я скажу, что это — вход в волшебную страну?
— Марк, мне не пять лет, — серьезно оскорбившись, надула она пухлые кукольные губки.
— Нет, я серьезно! Это дверь в волшебную страну. Когда-то очень-очень давно один жестокий толстый страшный великан погрузил ее во тьму, запугав всех маленьких жителей. Каждый из них боится одиночества и темноты — да так сильно, что замирает и не может без солнца ступить ни шагу! Но этот миниатюрный народец верит: однажды к ним придет волшебница с самым добрым на свете сердцем — и тогда их солнце загорится опять! Я сторожил вход в этот мир многие-многие годы, но, кажется, нашел, наконец, девочку, которая их спасет. — Гордый собой донельзя, я вдохновенно выдержал паузу и добавил вполголоса: — Ну, что думаешь?
— Давай это будет не волшебница, а фея, как в «Винкс»?
— Господи, я придумал для тебя, обормота, персональную сказку — сходу! И тебе все равно больше нравится «Винкс»?!
— У них красивые наряды.
— А у меня зато есть собака!
Со звонким смешком Катя оглянулась на Везунчика, будто бы не просто слушающего, а понимающего в полной мере нашу шуточную перепалку. Крохотные пальчики племяшки я бережно положил на ледяную дверную ручку. Катя кратко поджала губы, на секунду сделав румяные щеки еще более пухлыми, и с завидной решительностью отворила дверь в темноту.
Я прошмыгнул в третью комнату первым, по памяти занял место у наличника, чтобы не подставить случайно Кате подножку: падение носом на жесткое напольное покрытие уж точно испортит ей впечатление от сюрприза! Везунчик сидел у кровати как истукан, то ли боялся темноты, как жители волшебной страны из моей сказки, то ли был на все сто уверен, что там, впереди, в непроглядной неизвестности, никакой реальной опасности нет. В веселых красочных носках Катя делала шажок за шажком, ойкнула и покачнулась, ощутив стопами отчасти колючую искуственную траву. Я щелкнул выключателем, обождя секунду, — и я, и юная гостья прищурились по вине резанувшего по глазам яркого света; возникший контраст действительно приблизил потолочный светильник к образу солнца. Внимание опешевшей Кати скакало с картонного дома на дом, с машинок на стеклянные водоемы, с игрушки на игрушку! — губы растягивала улыбка, широко распахнутые глаза влажнели, и в момент пика эмоций Катя начала громко смеяться под градом крупных слез. Перепуганный ее двойственностью не на шутку, я опустился перед племянницей на колени, ободряюще погладил вздрагивающие плечи.
— Ч-что случилось?! Тебе не нравится?! Тебе страшно? Больно? Что?!..
— СТРАНА И ПРАВДА ВОЛШЕБНАЯ!.. — навзрыд проревела она, не теряя широкой улыбки. — МАМА НИКОГДА НЕ УВИДИТ ЕЕ…
Осознание ребенком фатальности смерти рассекло сердце как ножом — пуще пронзительного бурного плача. Я сам не заметил, как на моих щеках появились бликующие в искусственном свете мокрые тропки; разделяя ужасную утрату Кати, ни капельки не осуждая за тоску и глубокую боль, я обнимал ревущего от бессилия и страха ребенка посреди «волшебной страны», поглощенной минутой молчания. Символические шестьдесят секунд растянулись: пластиковые и вышитые глазки сочувственно глядели в никуда, пока у Кати не кончились слезы; пока мы лежали на фальшивой жестковатой траве, тихо-тихо общаясь о смерти, перекапывая хорошие воспоминания и в них находя хоть какое-то, совсем мизерное утешение. В определенный момент Катино тело, казалось, зажило своей жизнью: руки сами собой потянулись к ближайшему кусочку моего сохраненного в смоле детства, тогда как детская головушка была занята вопросами серьезными, тяжелыми даже для взрослого… а пальцы направили пластмассовую крольчиху в летнее кафе под бело-красный зонт, бросающий тень на круглый столик. Сияли бусины воды в реке неподалеку. Облегченно, но по-прежнему беззвучно выдохнули все игрушки разом: многолетняя темнота отступила — теперь, наконец, ими будут играть…
