Чем меньшее расстояние оставалось между порогом и инструментом, тем бóльшим монстром второй мне казался. Крышка подпрыгивала чутка, словно челюсть, то ли стараясь откусить пальцы пыхтящих курьеров, то ли по-садистски, через нагнетание испуга отталкивая меня назад во времени — в день, когда я потерял над яростью контроль и рубанул точно такой же крышкой отцовские пальцы… Почти не дыша, я пятился, как Везунчик; отчасти мне хотелось, чтобы дверной проем оказался слишком узким, но с героическими усилиями грузчики пронесли пианино в прихожую, а следом — в условную гостиную, совмещенную с кухней.

— Сюда? — прорвался сквозь мое ошеломление вымотанный голос, я кивнул, не зная, на что соглашаюсь, и пианино тяжело приземлилось у стены напротив лежака Везунчика, между дверями миниатюрной кладовки и спальни. — Ну, вот. Всего хорошего, — бросили мне на прощание, и оба работяги удалились, притворив за собой дверь.

Я глядел на пианино так же, как и Везунчик, прижавший уши, поскуливающий-поскрипывающий, точь-в-точь несмазанные петли. Я чувствовал себя ребенком, которого поставили перед диким зверем и сказали не шибко убедительно: «Погладь! Он не кусается!» — как же, отхватит руку по локоть, будет с наслаждением костями хрустеть, пока взрослые станут стыдливо приговаривать: «Ну кто ж знал… Раньше такого не случалось…»

И все же что-то делать нужно было. Я ступал вперед — шаг за шагом; Везунчик с поджатым хвостом зеркально отдалялся (ей Богу, рак). Подушечки пальцев коснулись гладкой ледяной поверхности, в нос просочились запахи старых книг, пыли и естественной бельевой свежести, какая бывает в бабушкином шкафу в деревне. Этот зверь не сопротивлялся. Он был терпелив и покладист, со смирением принимал новую обстановку, невзирая на то, что был побит жизнью. Может, грецким орехом потереть все ссадины и царапины от кошачьих когтей, чтоб незаметны были?.. Почти как живое погладив пианино по крышке, я поднял ее — и с изумлением обнаружил прилепленный кусочком скотча к пюпитру неподписанный белый конверт. Надрывал я его аккуратно, боясь повредить то, что внутри. На обычном блокнотном листке, свернутом вдвое, рукой Антона было выведено:

«Оставь прошлое в прошлом.»

Точка в конце была до жестокого жирной, видать, ручка потекла, но в этой случайности я, раненый и еще ни на каплю не излечившийся, углядел и точку в отношениях мечты, и мнимую ненависть Антона ко мне… Бумага размылась, как и вся комната; блики потолочного светильника замерцали на лакировке, и я, утирая глаза двумя пальцами, поспешил к кухонной стойке — бережно водрузить немногословное послание на столешницу да принести к пианино табурет. Он оказался до неудобного высоким, но в кладовке покоился серый от пыли стул — наконец пригодился. Везунчик наблюдал за моими манипуляциями от двери кабинета, словно я бомбу мастерил, а он собирался «на всякий пожарный» укрыться в убежище.

По прошествии стольких лет вновь сесть за пианино было… волнительно… Мне чудило, что за мной следят; едва дотронусь до клавиш — и вмиг опозорюсь. Страшнее всего была отнюдь не воображаемая публика! — всего один человек, чей ясный образ легко, точно облачко, разместился на краю пианино, положив ногу на ногу. Я поднял взволнованный взгляд и уставился в стену — которую практически не видел. Сверху на меня заинтересованно посматривал Антон в светлой рубашке и джинсах. Одним только взором, пристальным, но психологически родным, он как бы шептал мне прямо в сознание: «Ну же, давай. Я никогда не слышал, как ты играешь…»

— Это и игрой-то не назовешь — столько лет без практики… — усмехнулся я в полной тишине и, внутренне одернув себя, нахмурился. Приехали. Разговариваю с плодом фантазии — вернулся в одинокое-одинокое детство… Но с Антоном, сидящим на пианино, было хотя бы не так больно… и колючая проволока не душила и не впивалась в горло столь яро… — Дай мне минутку-другую попрактиковаться…

«Любой каприз за Ваши деньги!» — солнечно улыбнулся Антон. Мои пальцы вызволили из ближайших к ним клавиш череду звонких нот, похожих на хор дождевых капель, — почти позабытое вступление к одной из композиций Шопена, и замерли, потому что в жидкое стекло, разлитое внутри хрупкого, истончившегося, практически бумажного черепа, угодил живой, бьющийся в панике вопрос.

— Но ведь это твои деньги… Не думаю, что ты попросил бы у Влада или Паши: копил, как и на кольца… Почему пианино?.. Что хотел сказать в записке? Это ведь все один и тот же вопрос, по крайней мере ответ на обе части будет единый. «Прошлое» — это мы?.. Или отец, пальцы и то пианино?.. Ты хотел, чтобы я снова играл — или чтобы двигался дальше, постарался перелистнуть страницу истории о нас?..

Прекрасный мираж смотрел на меня с сочувствием, испытывал на прочность молчанием: что он, часть меня, может сказать, когда сам я не знаю ответа?

— Это безумие…

«Сыграй…» — прозвучало отчетливо.

Набрав побольше воздуха в грудь, как перед прыжком в воду, я попробовал вспомнить мелодию. Пальцы выуживали из закромов памяти некоторые отрывки, но часть нот затерялась, закатилась под ментальный диван, так что пришлось заполнить пробелы куцей, однотонной заплаткой, отчего вся песня скакала, падала к земле и расправляла пестрые крылья снова. Едва справлялась, как и голос, неспособный побороть накатывающие волны глубокой тоски и особенно высокие ноты.

— «Сталь подчиняется покорно, ее расплющивает молот.

Ее из пламенного горна бросают в леденящий холод.

И в этой пытке, и в этой пытке, и в этой пытке многократной

Рождается клинок булатный!..

Вот так мое пытают сердце, воспламеняют нежным взглядом.

Но стоит сердцу разгореться, надменным остужают хладом.

Сгорю ли я, сгорю ли я, сгорю ли я в горниле страсти,

Иль закалят меня напасти?..»

Несмотря на книжное желание погрузиться в драму всей душой, я закончил песню со сводящей скулы стыдливой улыбкой: в нескольких местах голос позорно сорвался — словно кошке наступили на хвост!

— Ну уж извини, я — не молодой Боярский!..

…хотя ты намурлыкиваешь мелодии куда хуже, чем я пою… Антон оскорбленно прищурился, не теряя улыбки. Какой кошмар! — собеседник, слышащий твои мысли!.. Я скучаю… безумно… Он погрустнел, как и я. Пианино под пальцами покрывалось толстой каменной коркой: сегодня я играть не смогу, а вот посидеть здесь пару часиков — почему бы и нет…

«Раньше ты бы не сыграл…»

— Тебе — сыграл бы с удовольствием. Через смущение, скованность и стыд.

«После скольки месяцев знакомства?»

Я прекрасно понимал, к чему он ведет — к чему веду себя сам. Я не просто научился доверять другому человеку, но и впервые в жизни кому-то открылся на все сто процентов, распахнул тугие ставни и протянул свою душу на ладонях — ему. Только ему? Тогда все было зря, если я не способен вынести урок из столь чудесного, редчайшего опыта.

Решительно я встал со стула, беззвучно закрыл крышку пианино — осторожно, как если бы засовывал руки в рабочий капкан. Я знал, что должен был сделать — и уже неприлично давно, много лет назад.

«Не забудь перчатки, — проводил меня лаской Антон. — На улице холодно…»

Комментарий к Глава 99 Песня из к/ф “Собака на сене”.

====== Глава 100 ======

Довольно долгий путь до родительского дома не сумел погасить горящий в моих глазах и груди энтузиазм, обжигающий, живой, — хотя и очень старался. Сидящая на кухне мать проводила удивленным взглядом меня, пролетевшего квартиру чуть ли не насквозь — от входной двери до Катиной комнаты. Увидев меня на пороге, девочка вздрогнула, виновато и скованно поспешила утереть вновь покрасневшие глаза, словно, поддаваясь естественным, человеческим чувствам, совершала преступление, вгоняла гвозди в плоть оставшихся членов семьи. Ужаснее и не придумаешь — испытывать вину за собственные эмоции… С неуместной воодушевленной улыбкой, оттого, надо думать, немного безумный на вид, я опустился перед кроватью на колени, оперся локтями на матрас и заглянул племяшке в изумленно распахнутые глаза.