Моя голова болела лишь об одном — об уже наступившем дне рождения Антона. Вчера я заявился к нему домой, будучи всецело уверенным, что этот — следующий, важный и для меня тоже день мы проведем порознь: что я отдам ему подарок, утром поздравлю сердечным звонком или ненавязчивым сообщением, отправленным попозже — чтобы точно его не разбудить. Но вот уже три часа назад наступил день рождения Антона; с периодическими неслышными печальными вздохами я смотрел то на его длинные ресницы, самую чуточку несомкнутые губы, умиротворенное лицо в целом, то на кусочек темного небосвода, заглядывающего в окно и протягивающего в качестве оплаты за мое скромное внимание рассеянные светловатые лучи, берущие исток невесть откуда… Я был сбит с толку, медленно пропекался в собственном стыде, ведь когда проснется солнце, все, что будет в моих силах, это улыбнуться Антону и сказать: «С днем рождения!» — будто сэкономил на более ярком, более интересном поздравлении. Подарок я ему уже отдал… оба… Из-за проклятого гипса не в состоянии даже «праздничный» завтрак приготовить, хоть чем-то порадовать… Не человек, а сосредоточие никчемности и жалости — теперь… Это — его семнадцатилетие, а я не только вынужден делать вид, что скоро разгорится самое обыкновенное утро, но и обременяю именинника заботой о себе, вечно неловком магните для всевозможных неприятностей.

Изогнувшись дугой в сторону окна, я умудрился принять позу, в которой и боль не тревожила ногу, и свет от экрана планшета не мешал Антону досматривать сны. Различные статьи и интернет-магазины временно оттесняли хандру. В итоге я сделал заказ, который мне пообещали доставить днем, и только после этого со слегка улучшившимся настроением заснул. Через точно отсчитанные три минуты погас теплый планшет, уместившийся, точно дремлющий кот, у меня на груди. Из-за пережитых за последнюю неделю волнений я очень плохо спал. Эта печальная тенденция приняла бы в свои объятия и остаток сегодняшней ночи, но истерзанный болью и тревогами организм выставил перед ней ладонь и повелительно крикнул: «Хватит!» В проведенные в забытье часы я видел бытовые кошмары: не доводящие до сердечного приступа сновидения, где приходилось убегать от самых изощренных чудовищ, а глупые, разочаровывающие ситуации, от попадания в которые стыд шипящей лавой разливался под кожей лица. Я пытался проснуться, загибаясь от рассказа Антона о том, как же сильно я подпортил ему жизнь своим появлением в ней; я напрягал веки, тщетно силясь их поднять, пока высокий тощий врач сообщал мне, что под гипсом начался некроз и ногу теперь придется отрезать. Я чувствовал, как в реальности обливаюсь потом, однако не мог оттолкнуть цепкие руки Морфея, в садисткой манере царапающие ногтями мой мозг.

Когда я открыл-таки глаза, солнце уже вовсю раскрашивало спальню — и помятую постель, где под одеялом грелся я один. На кухне приглушенно звучал джаз из динамика мобильного телефона — так тихо, что сперва я решил, музыка играет где-то снаружи: внизу, на заполненной машинами и прохожими улице. Забывшись, я сел, бодро откинул одеяло и двинул ногами — обе они, как и ноющая поясница, донесли до меня запрет немногословного врача. Поколоченный вернувшейся хандрой, я лег обратно, как вдруг тихонько приоткрылась дверь. Явно не в первый раз и не во второй, Антон, крадучись, заглянул в комнату — и расцвел на глазах, заметив, что я уже не сплю.

— Доброе утро? — впервые вопросительно произнес он рядовое приветствие.

— Конечно, ведь — с днем рождения тебя!

Практически голый — в белье, он переступил порог спальни и, приблизившись к кровати, одарил меня ярчайшей улыбкой из всех.

— Спасибо. Сопроводить Вас в туалет? — Он согнулся в неглубоком галантном поклоне, попутно указывая обеими руками в сторону ванной комнаты. Что же, такая формулировка значительно лучше, чем вчерашняя. Невинная, казалось бы, фраза «Давай я отведу тебя в туалет перед сном!» вчера метко ударила по моему шаткому эго: я ощутил себя беспомощным ребенком, и это сильно как никогда уязвило меня… Мне не пришлось просить Антона о чем-то: проницательный не по годам, он понял все сам и изменил подход, талантливый манипулятор — что всегда было мне только на руку.

За вчерашний день Антон таскал меня на себе достаточное количество раз, чтобы использование его в качестве костыля успело сделаться рутиной. Но этим утром я чувствовал иначе любое его прикосновение к моему телу. Он всего лишь обхватил меня одной рукой вокруг спины — и прильнувшие к ребрам пальцы тут же заставили меня выгнуть грудь, благо трепыхания футболки все скрыли. Перекинув руку ему на другое плечо, я не справлялся с собственной головой, тянущейся к макушке Антона в жажде вдохнуть запах его волос, освежающий коктейль ароматов его цветочного шампуня.

В ванной комнате он оставлял меня одного, и с горем пополам я справлялся со всем, что сделать ранее не составляло труда. Язык не поворачивался его позвать, так что напряженно пережевывая корки уязвимой гордости, я ждал, пока Антон участливо не спросит через дверь, можно ли ему уже войти. Первым делом он мастерски изображал, что явился в ванную за каким-нибудь пузырьком, стоящим в тумбочке, или чтобы лишний раз сполоснуть чистые руки, и только потом помогал мне добраться до застеленной кровати. Чудесным образом отсутствие фокуса на моей недееспособности помогало! Завтрак — глубокую миску хлопьев с молоком — он принес мне прямо в постель. Будто это мой день рождения… Через двадцать минут раздался звонок в дверь, зашумели замки, послышался тихий разговор, и минуту спустя входная дверь громко закрылась. Антон вошел в спальню с тяжелой гремящей коробкой в руках, по моей просьбе поставил ее на покрывало, на своей половине кровати.

— Если это очередной подарок мне, я тебя убью, — довольно правдоподобно слукавил он, застегивая на запястье часы.

— Это подарок моей капризной ноге.

— Отлично. И что же там?

— Увидишь, когда вернешься.

Щелкнул замок, металлический браслет плотно обхватил изящную руку Антона.

— Я ненадолго… Правда… — В его взгляде читалась вина, как если бы он собственноручно загнал мою ногу в чертов гипс.

— Да ничего со мной не случится! Езжай домой спокойно, возьми все, что тебе нужно, чтобы комфортно жить здесь. Я выделю тебе ящики в шкафу — это не проблема. Щетка твоя зубная и так давно уже живет с моей по соседству. Да и… полагаю, тебе с твоей семьей многое надо будет обсудить… и отпраздновать, разумеется!.. Не то, что ты съезжаешь из дома, — поторопился поправиться я, — а день рождения, конечно же! Уверен, они будут опечалены твоим решением, а не рады от тебя отделаться; это просто разобьет им сердце…

Я осознал, какую дурость ляпнул, лишь на середине последнего слова, но посчитал должным договорить три несчастных буквы. Антон с прищуром вглядывался в мое лицо, словно всерьез раздумывал над тем, что поможет мне думать над произносимым тщательнее, помимо разве что кляпа.

— Вот это вот все мы забыли, — повелел он, — а я пойду. Если что — звони. И что бы ни было в коробке, пожалуйста, не сломай себе этим еще какую кость, хотя бы до моего прихода.

Этот день стал самым страшным в жизни Везунчика — я понял это по его глазам, когда из-за открывшейся двери спальни показался невысокий металлический монстр, взявший меня в заложники, по мнению пса. Скользящие по полу колеса приводили тихого, вечно спящего Везунчика в праведное бешенство! Прыгая то влево, то вправо, как переминающийся с ноги на ногу боксер, он лаял на черное инвалидное кресло и шарахался от приподнятой загипсованной ноги как от дула заряженного автомата. В конце концов зашуганный пес решил оставить меня чудовищу на растерзание и отступил в «рабочий кабинет», дабы оборонять самое стратегически значимое место в квартире — диван. Я же с непосредственным детским восторгом разгонялся и врезался бочиной в стены! Однако после того, как между стеной и колесом оказались мои пальцы, эту забаву пришлось прекратить. Своими усилиями я благополучно доехал до ванной, поднялся из кресла, задействовав здоровую ногу, которую отныне я любил вдвойне, и охладил пульсирующую после ушиба кисть ледяной проточной водой. Я знал: ближайшей ночью — если подействует обезболивающее — я буду спать спокойно, потому как отныне вновь стал в собственных глазах полноценным.