Для иного наблюдателя все явления жизни проходят в самой трогательной простоте, и до того понятны, что и думать не о чем, смотреть даже не на что и не стоит. Другого же наблюдателя те же самые явления до того иной раз озаботят, что (случается даже и нередко) – не в силах, наконец, их обобщить и упростить, вытянуть в прямую линию и на том успокоиться, – он прибегает к другого рода упрощению и просто-запросто сажает себе пулю в лоб, чтоб погасить свой измученный ум вместе со всеми вопросами разом. Это только две противоположности, но между ними помещается весь наличный смысл человеческий. Но, разумеется, никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его. Нам знакомо одно лишь насущное видимо-текущее, да и то по наглядке, а концы и начала – это все еще пока для человека фантастическое.

Ф. М. Достоевский «Дневник писателя»

…никогда нам не исчерпать всего явления, не добраться до конца и начала его. Самосознание и самолюбие человека связаны не только с его положением в обществе, но и в мироздании. Трагическое неведение о мире как Целом, Цельном и Целесообразном, где были бы ясно различимы Добро и Зло; случайность и незначительность личности в человеческой массе и быстрой смене поколений, как и малость всего рода людского в Пространстве и Времени – всё это удручает и унижает Личность, которой, как воздух, необходимо достойное созерцание.

Интеллигенции это сознание дано сильнее, чем аристократии и народу. Мужчинам сильнее, чем женщинам. Здесь много исторически-условного. Для Льва Толстого интеллигенция и аристократия были тождественны.

Для Пьера, воспитанного за границей, этот вечер Анны Павловны был первый, который он видел в России. Он знал, что тут собрана вся интеллигенция Петербурга, и у него, как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза. Он все боялся пропустить умные разговоры, которые он может услыхать. Глядя на уверенные и изящные выражения лиц, собранных здесь, он все ждал чего-нибудь особенно умного.

Люди умные и образованные были одновременно богатыми и влиятельными и их с равным правом называли и интеллигенцией, и аристократией. Существует мнение, что, именно, с появлением нищей разночинной образованности произошёл разрыв власти и мысли. Аристократию обозвали бюрократией.

Аристократы свою страну, и свой народ осознают как свою собственность и своего царя, если не свергают, то всегда оправдывают, по-библейски прикрывая наготу пьяного отца своего. «В любимом человеке нравятся даже недостатки, а в нелюбимом раздражают даже достоинства» – говорил Омар Хайям.

Интеллигенты и царя, и народ, и буржуев, и дворян разоблачают, как чужих, к кому, они, якобы, непричастны. Говорят смелую, горькую правду. И не выгоды ради, а ради долга и чести страдать за истину и справедливость, ибо справедливость – это истинность оценки.

Свою двойную принадлежность Пушкин выразит, как всегда, гениально:

Я конечно, презираю Отечество мое с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство.

В другом веке и в другой стране Эрик Фромм напишет, что когда власть долго и безвыборно находится в одних руках, её, хоть и с болью, начинают отождествлять с Отечеством. Евгений Евтушенко написал об этом: «Я Родину свою люблю, но ненавижу государство». Но легко ли отделить власть от народа?

Народ к царям, чиновникам, предпринимателям и интеллигенции относится по-разному. Ворчит, огрызается, временами бузит, но, в целом, чтит державный уклад, как родителеву субботу. У простого народа женская душа: он любит, чтобы его принуждали и говорили красивые слова.

Понятия народ, интеллигенция, буржуазия, аристократия сами по себе не имеют положительного или отрицательного значения, хотя общественная идеология и психология всегда склоняются одних возвысить, других унизить. «Аристократ» – звучит гордо, «крупный чиновник» – едва ли не ругательно, а ведь почти синонимы.

Разделение на четыре сословия является крайне упрощённым. Реальная история знает множество цеховых соединений по полу и возрасту, по профессиям, народностям, социальному положению, моральной ментальности и прочим различиям. Но для метафизики проще видеть лишь четыре переплетённых сущности.

В здоровом теле – здоровый дух. Если интеллигенция гнилая, значит народ гнилой или гнилая власть. В здоровом обществе нет жанра восхваления власти – говорит мужественный журналист Андрей Пионтковский – Я знаю западную прессу – там такого нет. Агрессивное восхваление власти – это признак тоталитарного общества, в котором такая деятельность поощряется и организуется…

С какого-то исторического момента тоталитарно установилось мнение о тоталитарном, как о порочном. Званием тирана древние гордились, сегодня тоже гордятся, но, ради приличия, в этом не признаются и, не скрывая самодовольства, отпираются. Не столько из скотства, сколько из веры в бесполезность обсуждений.

Эта вера, как писали А. Ф. Лосев и А. А. Тахо-Годи, родом из языческой античности.

Приказывают без словопрения. Если стоять на почве ранней и строгой классики, на почве гераклитовской афористики, то, можно сказать, истина вообще не доказывается и не нуждается в доказательствах. Доказательства обременительны для истины, суетны в своем существе, унизительны для истины. Доказательства – это дурной тон для истины, вульгаризация ее стиля. Доказательства – неаристократичны, общедоступны; в них есть пошловатость самодовольного рассудка.

Истину не доказывают, истиной обладают. Придёт время и сказано будет Я есмь путь, истина и жизнь.

Безусловно, всегда находилась интеллигенция, поддерживающая власть и восхваляющая народ. И не только из страха и выгоды, а вполне искренне.

Безусловно, всегда находились аристократы, выступавшие против царизма, что вызывало удивление. Французский цирюльник идёт на баррикаду – он хочет стать дворянином. А русский дворянин зачем – он, что, хочет стать цирюльником?

Существующее между людьми в каждый период времени разделение труда, собственности, власти, чести, одобрения, симпатии, солидарности и всех прочих материальных и духовных предметов – это, в самом широком смысле слова, экономика.

Силовая защита, именно такого, а не иного распределения – это политика, а словесное оправдание именно такого, а не иного распределения, как справедливого – это идеология.

И нет оправдания лучше, чем так Бог распределил, о чём устами Великого Инквизитора говорил Достоевский. А какая крепостная идиллия отражена в «Обыкновенной истории» Ивана Гончарова!

Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».

Никому в голову не могла заскочить бесовская мысль о несправедливости такого разделения труда, собственности, власти, любви, уважения, благодарности и всего на свете в пользу барина – так Богом назначено! В этом понимании все были абсолютно солидарны. И сам барин, спроси его, сказал бы то же, что и холоп – так Богом назначено!

Для барина и холопа такое объяснение вполне удовлетворительно. Ибо для них Создатель неподсуден по умолчанию, грех сомневаться в Его правоте. Это философы имеют наглость подвергать всё сомнению. Им нужна теодицея – богооправдание.

Лейбниц, по-сыновьи, прикрывал и оправдывал Бога, «патриотически» называя мироздание, как любимую Родину, лучшим из миров. Шопенгауэр, как диссидент, назвал это не только нелепым, но и поистине бессовестным воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми страданиями человечества. В буддизме он радостно увидел «внесистемную оппозицию», но не революционную, а эскапическую. Как говорит Жванецкий, оптимист верит, что мы живём в лучшем из миров. Пессимист боится, что так оно и есть.