Торт исчезает со стола во мгновения ока. Хвалебные речи доставляются напрямик адресату через динамик телефона — я позвонил маме с папой, чтобы проорать вместе со всеми, какой вкусный получился десерт. Основное блюдо — кровавое мясо со сливами и чесночным соусом — я готовил сам.
Важный звонок в этот раз сквозит не только грустью, но и надеждой и теплом. В него также вклинивается оттенок веселья — Китти отобрала у Дэльфи телефон, чтобы узнать, как поживает сэр Ричард Плюшевая Грива. Я знатно повеселился, с серьезной моськой рассказывая сестре о том, как ее розовый лев «верно хранит мой сон».
Ближе к девяти часам ночи ребятишки убегают на охоту за сладостями. Стоит прохладный вечер, потому я требую от них накинуть что-нибудь теплое. Мы с Рональдом на пару часов остаемся одни — нас ждут ещё три диска групп «Metallica» и «Powerwolf». После них мы чувствуем себя пьяными, хотя в рот не брали ни капли. Я провожаю Рона до «дома с привидениями».
По пути мы шуткуем на тему того, как этот праздник справил мой дражайший сосед. Наверное, украл и сварил в железном котле девственницу. Или принес в жертву щенков во славу Сатане. И кто догадается? Кто найдет? Вон, какие заросли! Там целую роту можно закопать!.. Вспоминаем пару наших встреч в пабе и посиделки у Рона дома за вестернами, смеемся над прогулками по здешним мелким пролескам, где ободрали себе все руки, пытаясь насобирать диких ягод и грибов…
К тому моменту я уже заметно подмерзаю. Рон тоже стучит зубами в своей кожаной куртке. Ветер крепчает, небо смурное. Влажный осенний воздух скользит по коже легким морозцем — первым признаком приближающейся зимы. Напоследок Рон неожиданно крепко обнимает меня и смущенно заявляет, что я первый человек за последние несколько лет, с которым ему так легко и приятно общаться. Я за такое заявление даю ему свой теплый плащ — бедняга весь дрожит от холода.
На обратном пути меня накрывает то, что можно было, но очень не хотелось предсказать, — дождь. Причем не просто морось, а настоящий ливень. Матерясь как сапожник, я добегаю до дома со скоростью марафонца. Захлопнув дверь, высовываюсь в окно, глядя на разыгравшуюся не на шутку бурю. Надеюсь, что мелкие успеют найти себе убежище. Сплевываю и улыбаюсь темному небу: конечно, успеют. Мои дикарята…
Но тут мой взгляд останавливается на лесе вдали. Дом в такой темноте невозможно разглядеть — мне видна лишь верхушка проломленной крыши… Улыбка медленно сползает с моего лица. Я вспоминаю наш разговор с Роном и невольно краснею от стыда. Шабаш в захудалом продуваемом всеми ветрами доме без электричества, тепла и еды. Ха-ха-ха. Очень смешно.
Я думаю об этом, пока прибираю беспорядок, который мы всей оравой развели, пока убираю остатки еды в холодильник, пока готовлюсь ко сну. В постели я лежу и тупо смотрю в потолок. За тонкими стенами воет ветер, по окнам тарабанят крупные капли дождя. В моем животе сворачивается тугая пружина, а горло неприятно сдавливает невидимый кулак.
Я решительно скидываю с себя одеяло.
Дорога до заброшенного дома занимает больше времени, чем в прошлый раз — трава скользкая от дождя и в темноте плохо видно дорогу. Зонтика у меня нет, поэтому приходится спрятаться под непромокаемый плащ, а вещи завернуть в целлофан. Ноша вышла тяжелая, но я терплю.
Дом выглядит еще жальче, чем в прошлый раз. По крыше бегут целые ручьи, почти полноводные реки. Я по привычке перемахиваю через забор и осторожно иду к полуразвалившемуся строению. До самой двери не замечаю ничего подозрительного. Однако уже около порожек с трудом различаю тонкую натянутую леску. Я аккуратно переступаю ее… и вижу ещё одну такую за дверью. Вот только она натянута не по-над полом, а наискось через весь дверной проем. Дальше в коридоре — ещё одна растяжка, а у входа в какую-то дальнюю комнату — ещё. Старик постарался на славу, надо отдать должное.
Я не знаю, рабочее это все или нет, но проверять не хочу. Я запрокидываю голову вверх. Капли дождя неприятно холодят кожу, и я морщусь, закрывая лицо ладонью. На втором этаже, скорее всего, та же песня. И на чердаке тоже.
Однако есть в этом доме вход, на который леску не повесит даже такой хитро слепленный продуман, как старик. Я с ухмылкой смотрю на трубу, ведущую на крышу.
Дыра, на мою удачу, не была заделана. Чувствуя себя одновременно Питером Паркером и бегемотихой Глорией, я как могу осторожно спускаюсь с крыши внутрь дома. По пути я случайно отламываю какую-то деревяшку. Она с грохотом валится на пол второго этажа, и я весь внутренне сжимаюсь, сидя на скользкой черепице. Выждав несколько десятков оглушительных ударов сердца, я осмеливаюсь продолжить путь — старик не объявился.
Я спускаюсь сначала на второй этаж и застаю его в крайне плачевном состоянии. Комнаты пусты, а в полах такие дыры, что в них свободно может провалиться пацаненок с комплекцией Чарли. По полусгнившей лестнице я пробираюсь на первый этаж. Тут все чуточку лучше — даже мебель какая-то стоит. Проход с этой стороны чист, ловушек нет. Из одной комнаты идет слабый теплый свет. Я иду туда.
Дверной проем опять «закрыт» леской. Я стою, глядя на неё, и хмурюсь. Старика все ещё не видно. А проем, как я отмечаю, чуть больше, чем другие. Я втягиваю живот и пытаюсь изо всех сил. Мои старания мне воздаются — я прохожу ловушку и протаскиваю куль вещей за собой.
Комната полупустая. Есть только котел, низкий старый столик, шкаф с какими-то железками, черными в тусклом свете котла, и диван, просевший так сильно, что его днище уже почти лежит на полу.
Старик свернулся на нем клубком, закутавшись в прохудившееся тонкое одеяло. Под голову подложен комковатый сверток. Старик не шевелится.
Переведя дыхание, я кладу кулек с вещами на пол и осторожно иду к старику. Меня посещает внезапная и крайне неприятная мысль, что ему не хорошо. В такой холод, под таким дождем и с таким образом жизни… Возможно, что он даже… Я подхожу к нему, вглядываюсь в его лицо. Во сне старик выглядит совсем плохо: каким-то ветхим, слабым, больным. Сердце у меня уже в который раз неприятно колет. Я склоняюсь к нему поближе и прислушиваюсь. Громкий пульс в ушах жуть как мешает, но даже через него я слышу тихие хрипы. Нет, все-таки живой.
Я неслышно выдыхаю и со спокойной душой берусь за свой кулек. На все про все у меня уходит минут тридцать, не больше. Посуды у старика нет, так что пришлось дать ему свою. Я заворачиваю еду в толстую тряпку, чтобы она на таком холоде быстро не остыла. Под нее сую записку. Старый пуховик и сапоги с меховой подкладкой прячу за диван, подальше от дождя.
Последнее, что я делаю, — накрываю старика одеялом. Нормальным толстым теплым одеялом. Жертвую свое, но ничего — ему нужнее. Я стараюсь укутать его получше, но так, чтобы не разбудить. Старик вздрагивает во сне, но не просыпается. Я перевожу дыхание и отхожу, чтобы оценить результат.
Оцениваю минуты две. А после забираю уже использованный целлофан, пробираюсь через ловушку, иду по лестнице на второй этаж, оттуда — на крышу, а с крыши — на землю.
Удачно спрыгиваю в огромную лужу, от души матерюсь и бегу домой.
На следующее утро распогодилось… а потому гости заглядывают ко мне рано. Звонка у меня нет, так что неизвестному пришлось тарабанить в дверь до тех пор, пока я не услышал его в ванной комнате.
— Прошу простить за задержку, — сонно, но громко говорю я, возясь с задвижками и дверными цепочками. — Технические непола…
На пороге стоит старик. Рожа смурная, шевелюра всклокоченная. Под мышкой — мое одеяло и одежда, в руках — тарелки. Пустые, как я отмечаю. Я смотрю на него во все не выспавшиеся глаза. Он без прелюдий сует мне все, что принес.
— Я поцарапал одну, — хрипит он, указывая на тарелку. — Простите.
— Ничего, — отмахиваюсь я. И выпаливаю, как дурак: — Понравилось?
Старик бросает на меня странный взгляд, но не отвечает. Я забираю у него термос, две тарелки и небольшой контейнер. Поцарапано бежевенькое блюдце с клубничкой. Жалко — рисунок красивый. Я легко принимаю также полотенца для рук и неиспользованные салфетки. А вот когда он начинает пихать мне тряпки, артачусь:
