«Священный мрак вращался вне…»
Ты дышишь часто и хрипло. Ты мелко дрожишь, крупно вздрагиваешь, твои веки трепещут. Ты облизываешь губы, ты выгибаешься, чтобы прочувствовать лучше. Ты улыбаешься, ты наслаждаешься, я вижу, что тебе хорошо. Тебе нравится. Тебе нравится каждое мое движение, тебе нравится каждое мое прикосновение. Тебе нравится, что я делаю то, что делаю. Ты любишь это.
«И каждый вздох наш — шепот: …»
Эта мысль давит и скручивает. Ты лежишь на спине и для меня ты — владыка. Я осознаю, что для тебя раньше так не было. Я осознаю, что тот, другой… Он брал тебя, он использовал тебя. Он… Ты говорил правду. Я чувствую, как гнев поднимается внутри. Болезненная нежность ощетинивается жалами, и я со всей страстью, что есть во мне, обнимаю тебя, целую тебя, куда только достают губы, шепчу, шепчу, шепчу… Не прошу ничего для себя, только будь счастлив, будь доволен. Улыбнись мне.
«Аллилуйя…»
Я не понимаю, что происходит, когда жар, дрожь и наслаждение проходят по моим нервным окончаниям. Я не понимаю, почему ты глухо вскрикиваешь, прижимаясь ко мне, почему зовешь. Я не… я не…
Я вижу свет. Я слышу песнь.
Перед глазами плывет. Под веками вспыхивает. Джери тяжело дышит подо мной. Усталость и томная вязкая нега наполняют плоть, и я падаю ему на грудь. Я на автомате целую его подбородок, носом ероша бороду. Его мягкая, тяжелая, такая родная рука гладит меня по голове.
Джери целует меня в макушку, его пальцы перебирают влажные волосы на затылке.
— Кайл, — шепчет он. — Кайл, бесценный… бесценный мой мальчик…
— Джери, Джери, — слабо скулю я, целуя его лицо. — Ты… Тебе хорошо?
— Боже, да, — выдыхает он, в тысячный раз находя мои губы. — Спасибо тебе. Спасибо.
Я растягиваюсь на кровати, уставший как собака, и Джери тянется, чтобы покрыть поцелуями мое лицо и шею. Его губы липкие, чуть влажные, а волоски в бороде мягкие у корня и колючие на конце. Его шепот щекочет мне кожу. Я ежусь и хихикаю. Он улыбается и обнимает меня.
Я чувствую, что он тоже устал. Я слышу, как постепенно успокаивается его сердце. Я понимаю, что ещё немного — и засну, а потому откидываю одеяло и встаю. Его рука безвольно скользит по моему телу. Ты куда? В ванну, ненадолго. Я быстренько брызгаю на себя холодной водой, беру все, что нужно, и возвращаюсь в комнату. Я застаю Джери, через кряхтения и вздохи перестилающего кровать. Я помогаю ему и укладываю его на постель.
У меня в руках два полотенца: одно — сухое, другое — влажное. Мы обтираем друг друга по очереди, коротко переговариваясь и посмеиваясь. Я чмокаю его в нос и прошу лечь на живот. Он приподнимает бровь, и я показываю тюбик. Он слабо хмыкает… и подчиняется. Когда я заканчиваю, он уже на грани сна и яви. Я целую его в шею и ложусь, перекидывая одну руку поперек его спины. Утыкаюсь ему в плечо. Он тихо выдыхает, я выдыхаю в ответ.
Сон накрывает нас почти одновременно.
========== Часть 7 ==========
Я всегда встаю рано, даже в выходные. Этим утром я просыпаюсь даже раньше солнца. У меня ноют мышцы рук и ног, в поясницу будто залили бетон. Во рту кисло и прело, я тяжело сглатываю. Джери похрапывает в подушку, подсунув под нее руку. Лицо покрасневшее, несколько прядей слиплись на затылке. Я осторожно пропускаю их сквозь пальцы и легко целую его в макушку. Он причмокивает губами, но не просыпается. Я потихоньку выбираюсь из комнаты, лавируя между скрипучих половиц.
Я долго лежу в ванной, глядя в одну точку и размышляя, думая, анализируя. Я верю ему, говорю я себе, ставя чайник на плиту. Я верю, что он не может творить такое с ребенком. Верю, несмотря ни на что. Возможно, виной тому моя остервенелая любовь или проведенная вместе ночь, но… Мне кажется, дело не в этом. Я чувствую всеми интуициями, чакрами и третьими глазами, что Джери говорит правду.
Даже мой безжалостный мозг начинает потихоньку соглашаться с сердцем. Все же я прожил с Джери под одной крышей почти полгода. Это много, что бы там не заливал Норман, и какие-то черты его «темной» натуры должны были проявиться… но ничего подобного. Джери мог быть суров, тверд и строг, но никогда — жесток или безжалостен. Напротив, его милосердие, кротость, доброта и чуткое сердце стали тем, благодаря чему я — а со мной и большая толпа ребятишек — полюбили старика до боли в сердце. Он мог притворяться, но зачем? Если он такой проницательный и интриганистый, как о нем написано в статье, то должен был быстро понять, что я по нему с ума схожу. Я, черт меня подери, только с высунутым языком у его коленей не сидел! Он мог вмиг взять меня в оборот — но нет! Он всегда относился ко мне по-человечески, он помогал мне, он поддерживал меня и жалел. Он скрывал свои чувства, потому что боялся, что я откажу… скорее всего, поэтому. Сто пудово поэтому!..
Я расставляю тарелки на столе и завариваю чай, когда слышу тяжелые шаги на лестнице. В моей голове галопом скачут мысли разной степени фрустрации, из-за чего харя у меня не самая жизнеутверждающая. Нехорошо. Сделав над собой усилие, я натягиваю улыбку на лицо и бегу встречать моего суженого.
Суженый затормозил на последней ступеньке лестницы, тяжело отдуваясь. Лицо все ещё красное спросонья, глаза затянуты пеленой дремы. Я быстренько подбегаю к нему и, когда он вскидывает голову, целую в щеку:
— Осторожно! В кустистых зарослях планеты Джери посторонние! — хихикаю я и добавляю в ответ на его растерянный взгляд: — У тебя тут следы от лунохода «Подушка-А12». — Я снова целую то место, и он тихо смеется. — Привет.
— Доброе утро, — расслабленно выдыхает он.
— Чаю? — поднимаю я бровь, подхватывая его под спину. — Или в ванну?
— В ванну, — кивает он, и я беру его под руку.
Чай уже разлит по кружкам, а кружки расставлены на столе, когда Джери выходит. Я успеваю положить на его стул подушку и застелить ее мягкой тканью. Он покрывается легкой краской, заметив это. Джери садится, а я беру его за руку и переплетаю наши пальцы.
— Ты должен мне все рассказать, — тихо напоминаю я.
— Да, — говорит он после паузы, опустив глаза. — Я…
— Но не сейчас, — перебиваю я, сильнее стискивая его руку. — Я так долго хотел… вот так встретить утро. Давай немного побудем вдвоем?
— И пусть весь мир подождет? — поднимает брови Джери и улыбается, когда я киваю, как болванчик. — Все, что захочешь, мой ангел.
У меня теплеет в груди, и я невольно краснею. Мы медленно едим гренки с гречишным медом и вареньем и пьем чай, болтая обо всем на свете. О наших любимых фильмах и том, почему картины жанра вестерн на грани вымирания. О наших любимых группах и том, почему мои «Волки» — лютейшая попса, по сравнению с его «Боевым человеком». О том, что скрывали, прятали, недоговаривали. Сакральные слова срываются с губ, ладони потеют, но мы даже не думаем их разделить. Я позволяю себе поцеловать его вновь и чувствую вкус меда, мяты и зубной пасты. Его зубы совсем побелели, и их так хорошо облизывать — ух!..
Но всему приходит конец. В какой-то миг мы замолкаем, не зная, что ещё сказать. Пока я судорожно соображаю, как из темы «Мы заведем собаку, а если понравится, и кошку» перейти к чем-нибудь ещё, Джери тяжело вздыхает.
— Ладно, — бурчит он. — Перед смертью не надышишься.
— А? — вырывается у меня.
— Я влюбился в него не сразу, — начинает Джери без прелюдий, и я вытягиваюсь по струнке. — Это было… Медленно подступающее чувство. Робкое, отягощённое стыдом и страхом. Я… казался себе грязным, мерзким, старым… В свои-то тридцать, ха! Но он был так юн, так хорош собой, что я на его фоне казался себе гаргульей.
Джери отхлебывает немного чая из кружки, а я встаю. Не отпуская его руки, я вновь берусь за чайник. Вода ещё не остыла, и я решаю долить немного в заварку. Чую, нам понадобиться много этого дерьма.
— Сначала это было невинно. Он обнимал меня, прижимался ко мне, ластился и лез под руку. По делу или без… Это все время дергало какую-то тонкую струну в моей груди. Но я держался. Долго. Я надеялся, что это пройдет. Я говорил себе, что страсть уляжется и чувства затухнут. Через год я думать забуду об этом пацане.
