По деревне начали ходить слухи, что он как-то пособничал проходившему мимо нас войску. В один момент откуда-то объявились пропажи в амбарах и среди скота. Селяне, раздосадованные произошедшим и долгие годы копившие в себе недовольство, наконец могли выпустить на владельце школы все свое негодование. А спустя время обо всем этом прознали сверху.
В деревню приехали не занятые на войне люди эрла, разбиравшиеся с такими вопросами. Отца Айдена стали допрашивать, и допрашивали его многие дни, как и других служителей церкви, пока не поняли, что ничего так не добьются. И тогда они уже принялись за меня.
Со мной, конечно, все было проще. Ситуацию мне обозначили прямо: для того, чтобы успокоить местные волнения, кому-то из эотасианцев придется умереть. И если бы я так и продолжил молчать, все обвинения перешли бы на меня.
Я испугался. Смерть страшила меня, как страшила и возможность не переродиться. К тому же, я и сам, не буду врать, подозревал отца Айдена, глядя на его нетипичное поведение, и мне даже казалось, что все обвинения против него оправданы. Я обижался на него и злился, совсем не понимая, к чему все это может привести. Поэтому я очень быстро подтвердил все обвинения. И лишь когда угроза отступила, я наконец понял, что натворил.
Отца Айдена обвинили в измене. Конечно, выносить приговор в таком случае мог лишь властитель земель, но люди, говорившие тогда от его имени, сказали нам, что им это разрешено. Поэтому в итоге его… Ох. Боги. Этьен, прошу, дай мне минуту.
Рено прерывисто выдохнул, схватившись за медальон. Он молчал некоторое время, судорожно поглаживая свою единственную ценность, а затем, выпустив ее из рук и глубоко вдохнув, продолжил рассказ.
— Дабы насытить людскую жестокость и хоть как-то отомстить за Долину, отца Айдена приговорили к сожжению. Я не пересекался с ним после нашего разговора о том, что я хочу уйти на войну. Я и не мог с ним пересечься. Впервые за всю мою жизнь меня охватил такой ужас за то, что я сделал, что я едва мог нормально думать.
На деревенском рынке сложили костер. На рассвете к нему под вскрики толпы привели отца Айдена. Меня там не было. Я не мог на это смотреть. Но даже сквозь дверь своего дома, в котором я заперся, мне прекрасно было все слышно.
Когда костер подожгли, отец Айден вдруг начал… молиться. Он выкрикивал свои мольбы Эотасу так громко, что, казалось, где бы Эотас тогда ни был, он прекрасно их слышал. Но отец Айден молил его не за себя, а за тех, кто обрек его на все это. В самой последней своей проповеди он вымаливал у Эотаса прощение для душ селян, для людей эрла, сжигавших его, и, когда голос его сорвался от боли, а костер наконец начал глодать его тело, отец Айден начал молиться за мою душу. В предсмертной агонии он молил Эотаса вывести меня к свету и простить мне мои грехи, и молил он до тех пор, пока голос его не стих. И я, наверное, только тогда сумел понять отца Айдена.
Из дома я смог выйти лишь следующей ночью. Только для того, чтобы увидеть посреди рынка моего сгоревшего святого отца и… Ах. Прости, я не хочу вдаваться в подробности того, что было дальше. Скажу лишь, что я ушел. Из вещей при мне тогда был отданный мне на прощание одним из служителей церкви медальон Айдена да старая отцовская бутылка блаксона.
Конрада я знавал еще с детства: некоторое время он тоже учился в школе, и мы с ним неплохо ладили. Он, пожалуй, был единственным из моих тогдашних знакомцев, кто ничего не знал о случившемся, поэтому направился я в его деревню. Конечно, самого Конрада там не оказалось, но местные жители, пусть и со скрипом, но согласились отдать мне пустующий дом. Впрочем, права там жить мне еще пришлось добиваться. Местные сразу поняли, что я эотасианец, а потому и дня, пожалуй, не проходило без их комментариев по этому поводу. Раньше я, конечно, ни за что не стал бы сносить этого, но теперь любой выпад в мою сторону я был вынужден принимать с низко опущенной головой. Не только потому, что иначе меня бы просто выгнали, но и потому, что еще большее количество грехов я взять на себя уже не мог. Длилось все это… пожалуй, больше года. Ровно до того момента, пока в деревню не пришел ты.
Рено тяжело выдохнул, неуверенно дотронувшись до своего горла. Было очевидно, что столь многое он не рассказывал уже очень долгое время. Этьен, в свою очередь, совершенно не находился, что сказать. В голове его было пусто, словно по мыслям давеча прошлись веником. Молчание затягивалось.
Тем временем багровое солнце, словно бы убаюканное рассказом Рено, уже принялось прятаться за далекой отсюда полосой леса. По небу, над головой окрашенному в светло-синий, осторожно плыли раскрасневшиеся облака; сквозь толщу древесных крон на крохотную полянку, где сидели Этьен и Рено, пробивались пронзительные алые лучи. Все вокруг казалось укутанным багряным туманом, и черные тени деревьев виделись глазу чуждыми в опустившемся на землю царстве кармина.
Впрочем, до заката никому из них не было дела. В какой-то миг затянувшейся тишины по лицу Рено пробежала вдруг тень испуга. Он взглянул на Этьена глазами, полными какого-то словно бы виноватого выражения.
— Прости, — сипло сказал Рено, вновь отведя взгляд. — Если ты не захочешь после такого мне помогать, то я могу уйти хоть сейчас.
Этьен, доселе отсутствующе разглядывая землю, посмотрел вдруг на Рено так, словно тот был самым страшенным идиотом из всех виденных им прежде. Впрочем, выражение это из его глаз быстро пропало.
— Я молчу вовсе не потому, что пытаюсь справиться с отвращением. Просто у меня многое из всего этого не укладывается в голове.
— Например?..
— Да те парни в твоей таверне буквально собирались меня убить, — раздраженно выдохнул Этьен. — Мне даже представлять не хочется, как они до этого к тебе относились. И вот ты действительно терпел все это просто ради… Ради Эотаса? Вот на полном серьезе?
Рено показался вдруг изумленным.
— Это действительно все, что волнует тебя в моем рассказе? Не то, какой ужасный поступок я совершил, не то, насколько я гадкий человек, а лишь как я умудрился терпеть отношение селян?
— Тоже мне ужасный поступок. — Этьен фыркнул. — Нет, я ни в коем случае не пытаюсь обесценить твои страдания. Я верю, что это было ужасно. Просто я не понимаю, к чему ты до такой вот степени себя коришь. В конце концов, особого выбора у тебя тогда не было. Да и я сам подобное в прошлом проворачивал едва ли не каждый месяц.
— И как, — вспыхнул Рено, — хорошо тебе после этого живется?
Этьен сплюнул. Какое-то время он не находил в себе сил посмотреть на Рено в ответ.
— Ладно, — выдавил наконец он пристыженным голосом. — Прости. Я просто не знаю, что и сказать. Ты стерпел столь многое ради одной-единственной цели… Я так никогда не умел. Наверное, я теперь даже несколько тобой восхищаюсь. Поэтому сделаю все, чтобы помочь тебе пройти по твоему пути до конца.
Опустив голову, Рено облегченно выдохнул. Медальон на его груди отбрасывал на землю красные отблески.
— Спасибо тебе. Для меня эти слова очень важны. Правда.
— Как и для меня. Чего уж.
Этьен медленно поднялся и, обернувшись, вгляделся в мелькающие за стволами последние отблески солнца.
— Село все-таки, — вздохнул он. — Нам, наверное, пора идти дальше.
— Конечно. — Рено, поднявшись, улыбнулся. Подойдя ближе и вглядевшись в лес перед собой, он положил Этьену на плечо руку. — Осталось всего ничего.
========== XVI. Минута искренности ==========
К лесу, в котором, как полагал Этьен, засел отряд с эотасианцами, они сумели подобраться лишь к тому моменту, когда кругом воцарилась глубокая ночь. Идти им стало несравнимо сложнее, нежели днем. Пусть сверху на них и глядела Белафа, но света ее оказалось недостаточно, чтобы сделать видимыми все преграды на их пути. Они шли практически без отдыха целый день, не успев за все прошедшее время даже толком поесть, но усталости не чувствовали совершенно. Мысли их занимал только приближающийся исход и осуществление их нехитрого плана.
