– Дэвологию, – Персефона убрала косметичку в сумку, достала бутылку воды и принялась пить, к моему удивлению, не оставляя на горлышке следов губной помады. – Это про анатомию и строение дэвов, ну, и про магические потоки тоже. Еще историю. Во Дворце шептались, что историк так просто бомбический! Некромагию, ну, это понятно. Темные искусства, конечно, чтобы управляться с магией. Иллюзии еще, – она уже начинала выглядеть расслабленной и слегка раздраженной, что для Персефоны значило, что она в порядке. – А, языки еще. Но на языки я тоже не хочу ходить. Мне эти языки еще дома осточертели, талдычишь и талдычишь одно и тоже.

– Я тоже туда не хочу, – я рассмеялась. – А можно не ходить?

– Не-а, – она сделала еще глоток воды. – Ругать тебя никто не будет, и бегать за тобой тоже. Просто выгонят, и потом ничего в жизни не добьешься.

– Это да, у нас без образования никуда, – сказала я.

– Мама говорила, что после Восстания там всё уже привели в порядок, даже деревню для студентов обратно отстроили. Домики там не ахти, но тут как всегда в Загранье… в этом мире по-другому и быть не может.

– Что не так с домиками?

– Они почти все из реальных иллюзий состоят, поэтому, когда старшаки выезжают, всё ветшает быстро, мебель исчезает. Приходится самим все создавать.

Я подняла вверх левую руку, сосредоточилась, зажигая на ней крохотный магический огонек. Магия давалась мне с трудом, и доктор назначил мне даже несколько дополнительных обследований, но пришел к выводу, что это из-за того, что у меня таланта к колдовству нет. Больше он ничего говорить мне не стал, лицо выглядело непроницаемым.

– Починим, коли научат, – я вздохнула, глядя на затухающие огоньки.

– Знаешь, – Персефона уставилась на мои пальцы.

Я запаниковала. Я-то машинально потянулась к магическому источнику моей силы, не подумав о том, в чем только что призналась мне она. А вдруг она сейчас обидится, да так сильно, что не захочет со мной больше никогда в жизни разговаривать? Меня недавно бросила Хатхор, и из друзей, которых я вроде как знала, остался только Рэй. А я не мой отец, я не умею выживать в одиночку, я люблю, когда меня окружают те, с кем можно болтать и заниматься всякой чушью. Я социальное существо, и в одиночку умираю.

– У тебя кошмарный маникюр. Пошли в палаты, тебе срочно надо с этим что-то сделать, иначе я с тобой больше не дружу!

Я расхохоталась в голос, даже не пытаясь скрыть то, насколько мне на самом деле весело. Персефона закатила глаза, к моему смеху не присоединилась и терпеливо ожидала, пока я закончу.

Отсмеявшись, я толкнула ее в плечо.

– Ладно, пошли!

«Слишком много ты думаешь, Пандора», – подумала я, утирая выступившие от смеха слезы.

Вечер мы провели за возней с ногтями, и ни разу Вельзевул, генетические болезни, мой отец или будущая учеба не всплыла в наших разговорах. Лишь вечером я подумала о том, что Персефона какой-то неправильная аристократка, не такой, какими они рисовались в Первом мире и из информации, что я черпала из открытых источников. Я думала об этом, пока не уснула, а на утро продолжила свое лечение, отправив жить пока на дальний чердак мысль о том, что после длинного отдыха от школы, мне опять придется учиться.

В Академию я прибыла в неподходящей обуви. Мои клоунские желто-розовые туфли, купленные с рук на задворках Первого мира в месте, где на чистых картонках сидели пожилые женщины и поджигали благовония, а мимо торговых рядов бродили курицы, китчевые, на высоких каблуках и на толстой подошве под мыском, выглядели нелепо среди вереницы черных лодочек, маленьких кед и изящных ботильонов.

Каблуки утопали в гравии, покрывавшем площадку для телепортации. Выложенная булыжником площадь, от которой во все стороны расходились дорожки, украшенные зеленью и клумбами с незнакомыми мне бледно-фиолетовыми цветами, угадывалась где-то вдалеке. Было видно, что напротив входа в здание стоит статуя Миледи. Здание Академии устремлялось вверх высокими шпилями, теряющимися в мраке высоты башнями. Поневоле меня пробрал озноб, я прошлась взглядом снизу вверх, по смеси готического и викторианского стилей, хаотично вгрызающихся друг в друга. Выглядело красиво и внушительно, но несовременно.

Пожав плечами, я повертела головой, разглядывая остальных студентов. Портальные камни вспыхивали и тут же гасли. Вокруг не было ни одного взрослого, во всяком случае, так мне показалось на первый взгляд, только такие же дети, как я.

Я отбросила волосы назад. Воздух казался теплым, но изнутри меня пробрал озноб, и я пожалела, что не взяла с собой хотя бы кожаную куртку. Оглядевшись и не заметив никого, кого могла бы случайно задеть, я медленно распростерла крылья и укуталась в них, как в плащ. Теплые перья щекотали кожу, но я хотя бы начала согреваться.

Персефона поравнялась со мной, оправила кружевное болеро. Меж тонких бровей у нее залегла складка, и в целом она сохраняла свой вечно раздраженный и недовольный вид. Как и всегда, одета она была на поражение, что заставило меня ощутить острый стыд за собственные туфли, которые я купила после того, как мой сомнительный подростковый роман окончился тем, что я разбила любимому нос, а после побежала плакаться отцу о предательстве со стороны этого, прекрасного во всех отношениях, как я тогда полагала, человека. Я тогда так страдала, так убивалась. А сейчас даже не могла вспомнить его имя.

– Пандора, ты чего? – Персефона смотрела прямо передо мной.

– Указатели ищу, – я обняла себя руками – под крыльями все равно не видно.

Она смерила меня чисто персефоновским взглядом – равнодушным, но с легким оттенком недоверия, смешанным с раздражением, и пошла вперед. Вздохнув, я двинулась за ней. Странно было то, что Персефона на своих шпильках по выложенной камнем мостовой умудрялась передвигаться быстрей, чем я в своих туфельках, которые могли соперничать с кроссовками в плане удобства. Каблуки Персефоны звонко цокали, и я подумала о том, что она собьет набойки.

В Первом мире солнце то ярко и нещадно палило, то слабо пригревало, то вовсе исчезало за тучами. Первый мир постоянно менялся, и мне казалось, что нет у него плохой погоды, просто всё было настолько разнообразным, что невозможно было ни одному живому существу полюбить каждую грань этого мира. В Пределе свет был мягким, рассеянным, приглушенным, комфортным как для светлых, и для темных. Но в Загранье царили сумерки, хотя часы на телефоне настойчиво убеждали меня, что сейчас раннее утро. И не настолько ранее, чтобы это были предрассветные сумерки. Здесь было прохладней, чем в Пределе, но теплей, чем зимой или даже осенью в Первом мире. Я надела легкую кофту, и почти задубела. А Персефона в своем коротком платьице с пышной юбочкой и плечами, прикрытыми легким болеро, чувствовала себя потрясающе.

– Ты не мерзнешь? – спросила я, подумав, что она может просто притворяться, что ей не холодно.

– Тут даже теплей, чем обычно в это время года, – ответила Персефона, останавливаясь, чтобы пропустить вперед веселую стаю зверолюдов.

Ее рука сжалась в кулак, и я подумала, что она не в жизни бы их не пропустила, если бы они не неслись с такой скоростью, что явно сбили бы ее, реши она продолжить движение.

– А еще тут темней, чем показывают по телевизору, – я поежилась. – И темней, чем на фотках.

– Фильтры обычно посветлей выбираем. Но сейчас еще солнце не в зените, – Персефона вновь возобновила движение. – Здесь всегда так. Вечные сумерки.

– Вы поэтому такие бледные? – пошутила я, и судя по яростному взгляду, которым меня ожгла девушка, неудачно.

– Мы не бледные. Это благородная усталость, в тренде в этом сезоне, – она потерла висок кончиками пальцев. – Ты же самая так же красишься.

– Ах, это, – я пожала плечами, отчего крылья задвигались и защекотали меня. – Я тупо устала по жизни.

Это была привычная мне территория разговоров о пустяках, и я с радостью на нее вступила. Я пыталась выглядеть естественно, спрятать в своих расспросах то, что прежде я посещала Загранье. Дорожка из мощеного камня вела нас к фонтану, и я уже четко видела статую Миледи – невероятно худую статую, протягивающую раскрытую книгу.