– Едем? – Володя стронул машину, и они покатили обратно. Никишин постарался заснуть, чтобы избавиться от ощущения отчаянного бессилия.

В полумраке холла разглядеть в глазок лицо визитера было невозможно. Но это было и не нужно. В двухметровом широкоплечем Никишин легко узнал Старика.

– Кто? – для формы спросил Никишин, и, не дожидаясь ответа, щёлкнул замком.

– Ревизия, – на пороге стоял шеф. Его обычно аккуратная борода сейчас больше походила на растрёпанного серебряного кота, вцепившегося в лицо этого великана.

Никишин подтянул трусы и приоткрыл дверь, пропуская шефа в квартиру.

– Проходи на кухню. Штаны надену.

Одевался второпях, не включая света, из-за чего ноги никак не хотели лезть в штанины. Ситуация немного нервировала. Никишин давно усвоил: для журналиста спокойный крепкий сон – привилегия и мечта. Но Старик… Спонтанность не в его характере. Чтобы он заявился среди ночи, должно действительно «случиться». Фёдор Саныч всегда был непробиваемым: военкором прошёл несколько войн и пяток серьёзных вооруженных конфликтов. Это было уже лет двадцать назад, но боевое прошлое шефа не выпарилось до громкой строчки в резюме, вечно хмурой мины и шрама на правой ляжке. С окопных пор Старик «ловил радио» Вселенной – чувствовал её пульсации на квантовом уровне. Никто толком не понимал, как работает его внутренний сканер. Да и какая разница? Главное – в редакции практически не случалось авралов и «нужно ещё вчера». Шеф умел предугадать. Без конкретики, конечно. Обычно, просто говорил что-то вроде: «Егоров, задержись сегодня на часок-другой…» И если такое случалось – обязательно что-то происходило. У новичков от этого волосы на спине дыбом вставали. Да и сам Никишин по первости видел в шефе не меньше, чем пророка. Неужели, осечка?

Никишин справился с джинсами и, щурясь, зашёл в кухню. Старик уже поставил чайник.

– Извини, что посреди ночи.

Никишин только пожал плечами и вскользь глянул на люстру. Шеф, стоящий на его кухне, в любое время суток вызывал у него только одну мысль: «Не рассадил бы плафон…»

– Дело у меня к тебе.

Тон шефа уплотнил Никишина, как холодная вода мышцу; брови мигом сдвинулись к переносице.

– Что случилось?

Старик поймал языком растрёпанный ус и чуть пожевал.

– Материал один надо сделать.

Никишин расслабился.

– А я-то здесь причём? Я же не… – Никишин не мог подобрать слова. В газете он не писал серьёзных статей – несложные, скорее художественные, чем острые истории. – Ксюха же есть. Егоров. Мы же оба знаем, что серьёзное – это не по моей части.

Старик накрыл ладонью нижнюю половину лица и нарочито длинно прогладил бороду.

– Тут деликатно надо… Разобраться.

– Тем более! Егорова хлебом не корми – дай в чём-нибудь разобраться.

– Прекрати! – шеф пристукнул ладонью по столу и добавил уже спокойнее. – Они слишком журналисты. Слишком…

Никишин поморщился. Да, он не большой мастер слова и статьи его писать никто не учил. Но «недожурналист» – это чересчур.

– Будет тебе. Не девчонка. К тому же, это комплимент. Тут дело личное… нужно по-человечески.

– Так может, сам? Раз личное?.. – обиженно спросил Никишин. Старик холодно глянул на него.

– Мог бы сам – чего я бы среди ночи попёрся к тебе?

Шеф привалился бедром к столу и стал сосредоточенно наглаживать всклокоченную бороду.

– Спросить? – не выдержал Никишин.

Фёдор Саныч снова кольнул Никишина взглядом, но тут же усмехнулся и кивнул на чайник, мол, не по-людски на ходу серьёзные разговоры вести. Чайник послушно засвистел. Никишин завернул конфорку, рассыпал по чашкам заварку и разлил кипяток.

– Да я и не знаю ничего толком, – немного смущённо признался Старик. – Сказал, жена в тюрьме. Остальное, мол, не телефонный.

Доверие шефа льстило Никишину. Его впускали во что-то личное, туда, где за бархатной портьерой в интимном полусвете происходят масонские таинства чужой жизни. Но если пройти эту комнату и выбраться в реальность – аналитик из Никишина никакой. А уж уголовка – вообще не его тема. Старик всё это знает лучше самого Никишина. Так почему? Но шеф выглядел растерянным, пожалуй, впервые за всё время, что они были знакомы.

С Федором Александровичем его познакомила бывшая, когда Никишин ушёл с телевиденья. К тому времени работа журналиста порядком ему надоела, но ничего другого он делать не умел. Несколько месяцев он безуспешно пытался найти в себе тягу хоть к чему-то. На работу корреспондента согласился от безысходности – или так, или вспоминать будни российского инженера. Газета не была пределом мечтаний. Нет телевизионной статусности. Кто сейчас читает газеты? Старики? Сумасшедшие? Поначалу думал, перекантуется пару месяцев и уйдет обратно на телевиденье. Но прошло время, а его всё не звали. Да и редакция затянула. Здесь было спокойней – материалы он писал неострые, серые. Такие не запрещают – никаких тебе сделок с совестью. К тому же, работать со Стариком было приятно. Он был из тех людей, чьего внимания неосознанно добиваешься, а добившись – гордишься. Исключительный человек. И сейчас впервые Никишин видел, что шефу нужна помощь.

– Фёдор Саныч…

Шеф вопросительно посмотрел на Никишина, но продолжения фразы не нашлось – что тут скажешь, когда всё обдуманно (не им) и решено. Поэтому оставил имя-отчество болтаться где-то под потолком кухни, а сам кивнул.

– Куда-когда?

Шеф протянул ему блокнотный листок.

– Тут адрес и разъяснения, как и что.

«Лесозёрск». Никишин внимательно посмотрел на Старика. Дело было не в его, Никишина, особенностях. Наверняка шеф запомнил, что Никишин снимал там – он любил рассказывать эту историю, когда хотел показать себя борцом за справедливость. Или это паранойя и Старик поверяет его в личное дело, которое не готов доверить другим?

Ехать нужно было чёрт знает куда. На поезде. Но дело было даже не в этом. Появляться там снова пониженным в должности – это слишком болезненный щелчок по гордости.

– Там же режимный объект…

– Тебя пропустят. Так что допивай чай и иди собираться. До вокзала доброшу, – распорядился шеф.

В здании вокзала смердило мочой, как будто ей здесь регулярно мыли пол. Открытые двери и окна не помогали. Плотный дух не выветривался из помещения, а только расползался за его пределы – через турникеты к путям, видимо намереваясь заполонить собой всё. Никишин купил билет и, кривясь, заторопился к поезду.

На платформе его обдало запахом весны и горящего в топках титанов угля. Запахи расшевелили что-то в памяти. В голове мелькнули нечеткие образы – родители, летний лагерь, море. Никишин задышал жадно, словно откусывая от сочного яблока. Он попытался удержаться за воспоминания, но те как обычно ловко улизнули обратно в подсознание.

Сидячие вагоны отвартительны. Сколько не едешь, всё время пути тратишь на то, чтобы усесться более ли менее удобно, но это никогда не выходит. Повсюду телевизоры, от которых никуда не денешься. Скоро их начнут ставить в сортирах: реклама, сериалы, ток-шоу и, конечно, «информационные» программы. Он и до работы на ТВ не особо жаловал телевиденье. Оно как термоядерный синтез – могло бы использоваться для чего-то хорошего. Но плодить идиотов было проще и, в конечном итоге, удобнее. Теперь к брезгливости примешалась зависть – в каждом ведущем Никишин видел того, кем он не стал.

На этот раз повезло: вагон был пуст, квадраты экранов блестели металлическим чёрным глянцем.

«Ещё бы свет выключили…»

Никишин кое-как обустроился в своем кресле и попытался закемарить. Но как назло фантомный шеф разгуливал по его сознанию, хмурясь и теребя бороду. То и дело он бился лбом о плафон кухонной люстры. Что могло произойти, что Старик так дёргается? И с кем? О чьей жене он говорил? Семьи у него, кажется, нет. Боевой товарищ? Нужно было сразу спросить…