Булькает вино. Купец пьёт. Отрываясь от чаши, хвалит. Снова пьёт, вздымая лицо к звёздному небу, и вдруг обмирает:

– А тот-то ведь не стал пить… Отказался… Вино со смирной… Успокоило бы… Бичом полосовали… Нет… Не принял… Гордыня обуяла…

Варавва чуть приподнимает голову. В сполохах костра видны запрокинутое лицо купца, вздёрнутая борода. В глазах его страх и изумление. Красное вино льётся через край. Купец перехватывает чашу, с отвращением встряхивает облитую руку, плещет остатки вина в огонь:

– Но ведь Синедрион… Книжники, старейшины, первосвященники… Сам Каиафа! Гамалиил, Савл из Тарса!! А он? Кто он против них? Против… – Купец снова вздымает глаза к небу, не смея произнести священное имя. В звёздное небо уносятся только тревожные золотистые искры.

Купец долго и неотрывно глядит на огонь. Руки его, обагрённые жаром, не находят места. Он ворошит головешки, золу, бросает палку, снова принимается ворошить.

– А ведь я узнал его, – наконец тихо роняет он и словно сам себе удивляется. – Узнал… Было это три года назад. Ровно три года. Как раз на песах. И тоже в Иерусалиме. Торговал я возле Храма. Там много на паперти собралось. Волов продавали, овец… Кто барашка не мог купить – предлагали голубей… Менялы кричали… Так всегда было… Так было заведено. И тут откуда ни возьмись он. Взлетел на паперть. В руке бич. И ну хлестать направо и налево. И по волам, и по спинам погонщиков… Столы опрокидывает, лотки с товарами… «Прочь из дома Отца Моего. Это не место для торжища». Точно мы что-то дурное делаем… Да ведь нет. Всё же во славу Сущего. И эти барашки для песаха. И мои талиты нежно-голубые… Видел бы кто, как покрывала те пали под ноги. Как стали их топтать. Весь мой труд насмарку. Все доходы… А за что? Не-ет. Бог, он все видит. Поднял ты бич на людей – и тебя бичом покарают…

Варавва закрывает глаза. То, что задумано – никуда не уйдёт. А пока стоит воздержаться. Тут может быть интересное продолжение. Он это чует.

Просыпается Варавва на заре. Слуга запрягает мулов. Хозяин лежит на арбе, но тоже ворочается, шумно кряхтя и отдуваясь. Накануне он изрядно выпил, потому тяжеловат.

Завтракать путники не садятся. До Лода всего один переход. Поедят как следует уже дома.

Слово «дом» купец катает на все лады. Он ещё не отошел от вина, хмельное ещё бродит в нём и будоражит, а потому, сидя на передке арбы, он вовсю хвастается. То расхваливает своё хозяйство, свою красильню. То с нежностью рассказывает о сыне – своем наследнике. То расписывает красавицу-дочь. То нахваливает жену, поясняя, какая она замечательная хозяйка. То заводит речь про слугу и работника, разъясняя, в каких они живут условиях. А под конец, уже без обиняков и намеков, приглашает Иосифа к себе в работники. Чего ему торопиться в Тир, куда он, как выяснилось накануне, нацелился? Поживёт в Лоде. Хотя бы до переписи. Деньжат подзаработает. А там видно будет.

Варавва делает задумчивое лицо, давая понять, что осмысливает. Но про себя решает быстро: он останется. Почему бы не провести в этом хвалёном доме хотя бы ночь?!

Дом купца стоит на окраине. Разглядеть его целиком трудно. Часть постройки закрывают инжирные и мандариновые деревья; часть – развешанные, видимо, для просушки разноцветные полотнища. Но судя по тому, что открывается глазу, дом просторный.

Передняя арба вкатывается на двор. В доме поднимается переполох. Со всех сторон навстречу спешат домочадцы. Опережая всех, летит кудрявый черноволосый мальчик лет десяти.

– Давид, мой сынок, – подхватывая наследника, смеётся купец. И целует его, целует, топя лицо сынка в своей бороде.

– М-м, – скалится ответно Варавва. Он любит мальчиков такого возраста.

Следом, шаркая сандалиями, трусит лысый мужчина.

– Это Борух, работник, – поясняет купец. Варавва безучастно скользит по тому взглядом.

С веранды дома спешит женщина. Хаим, опуская наконец сына, перехватывает взгляд Вараввы.

– Сара, моя жена.

На женщине вольного покроя одежда. Определить её стать трудно. Но коли такое видное лицо, значит, и всё остальное тому соответствует.

Уже почти неделю у Вараввы не было женщины. Желание не даёт ему покоя. И глядя на приближающуюся Сару, он думает только об одном.

Вот она протягивает навстречу Хаиму руки. У неё яркие пухлые губы. Варавва учтиво кланяется, ощупывая горящими глазами её грудь, бёдра, живот, готовый, кажется, взглядом распороть эти столь лишние одежды. Но тут… Тут в поле зрения склонившегося Вараввы возникает ещё кто-то. Лёгкая стопа, подол голубой туники – все это выпархивает неведомо откуда. Варавва вскидывает опущенную в поклоне голову, истома прошибает его чресла.

– Юдифь, дочь моя, – представляет Хаим. Варавва кивает да мычит. Сейчас он не притворяется – у него действительно нет слов, только утробное похотливое мычание.

Матушка – хороша. Ещё не поблекла, ещё и морщин почти нет, и тело, хоть и просторное, а ещё лёгкое. Но дочь! Эти огромные агатовые глазищи, эти порхающие, словно сами по себе губы, эта чистая высокая шея…

Варавва мычит. Слюна переполняет его глотку. Вот то, что он чуял. Интуиция его снова не подвела. Но одной ночи тут мало, решает он, приходя немного в себя, – одной ночью тут не обойдёшься.

Работа, которую предлагает новому работнику Хаим, оказывается нехитрой, если не сказать простой, однако для новичка немного противной. По сути это почти охота или почти ловля, только добыча тут – не зверь или рыба, а букашка.

Насекомые – разные там жуки-рогачи, какие-то блошки-вошки – гнездятся на дубах. Напиваясь дубового сока, они пухнут и раздуваются. И вот когда они насытятся до отвала, их надо выковырять и сдоить в сосуд. Удой тот невелик – капля. Но если снять сотню, тысячу этих козявок, можно нацедить целую плошку. А плошка сукровицы – это пара крашеных покрывал и накидок.

Дубовая роща, принадлежащая красильщику, примыкает к его усадьбе. Хаим самолично отводит туда нового работника, показывает, что надо делать, передаёт ему главный инструмент для работы – нож и, пожелав удачи, уходит.

– На обед, Иосиф, тебя кликнут, – бросает он напоследок. – Бог тебе в помощь!

В сиротском детстве Варавву заставляли вычёсывать вшей. Чем больше их отыщешь, тем благосклонней будет хозяин, тем, стало быть, сытней твоя похлёбка и мягче подстилка. А меньше – так меньше будут и милости. Тогда ступай на двор, крадись к псам, выхватывай у них из-под носа кости или требуху. Да беги, покуда не настигли тебя их когти и клыки. Те вши значили для сироты многое. Он любил их, преклонялся перед ними, как иной раб преклоняется перед своим господином, и одновременно ненавидел их. С какой нежностью, едва ли не сладострастием он снимал вошь с темени, с заушных складок, ласково-вкрадчиво подносил пред очи хозяина, чтобы тот полюбовался добычей, и тут же давил её. Как хрустело круглое сытое брюшко! И как брызгала из-под его ногтя алая хозяйская кровушка!

Варавва криво усмехается, касаясь ладонями дубовой коры. Это те же заушные складки, только твёрже. Детская память оборачивается возвращением навыков. Пальцы его с тех пор затвердели, однако не закостенели, они по-прежнему гибки и проворны. Купец того ещё не ведает, хотя уже испытал на себе.

Работа у Вараввы спорится. Он ковыряет и ножом, и пальцами. В маленьком кувшинце, что покоится на груди, уже побулькивает. Тесёмка, на которой висит сосуд, всё ощутимее трёт шею.

Когда солнце достигает зенита, за Вараввой прибегает Давид.

– Пожалуйте к столу, – зовёт он издалека. Глаза серьёзные, на губах ни тени улыбки. Стесняется или боится?

Нового работника уже ждут. Хозяин с деловым интересом – как тот поработал? Хозяйка со сдержанным любопытством. Слуга и работник с оттенком ревности. А Юдифь, как и младший брат, с настороженностью и робостью.

Кувшинчик с дубовой сукровицей переходит от работника к хозяину.

– О! – восклицает Хаим, заглядывая в горлышко и осторожно взвешивая сосуд на ладони. Он доволен. Работник попался проворный. Вон сколько сразу принёс. За полдня, считай, дневную меру нацедил.