Дорога монотонно тянется по долине. Слева и справа в знойном мареве синеют горы. Ближе редкими грядами тянутся зазеленевшие холмы. А вблизи по сторонам набирает силу разнотравье.

– Эк всё цветет, – поводит бородой купец. – Солнце-то ещё не опалило… Благодать!

– Ы-ы, – тянет своё Варавва. Он доволен придуманной ролью. Мычи да мычи – и выдумывать ничего не надо.

– Цветов-то нынче! – поглядывая по сторонам, радуется купец. – Цветов-то! Это фиалки. Видишь? Вот те светленькие – ветреницы, а вот те алые – пионы.

В ответном мычании купцу слышится вопрос.

– Откуда ведаю? – как бы переспрашивает он. – Так я же красильщик. Мне положено это знать. Красильщик тканей. – Он слегка оборачивается. – Хаим из Лода. – Голова возвращается на место, но секундой позже едва не запрокидывается. – А тебя?

Мычание попутчика ни о чём не говорит, но наводит на простейшее:

– Моше?

– М-м, – мотает головой Варавва.

– Мисаил?

– М-м.

– Мафусаил?

– М-м.

Купец увлекается. Ему интересно – это же как загадку разгадывать. Но Варавве игра надоедает, и когда купец называет очередное имя – Иосиф, – он кивает.

Пообедать купец останавливается на краю маленькой деревушки. Мулов не распрягают, но ставят в тень подле смоковницы. Слуга купца – молодой парень – надевает на них торбы. Потом по знаку хозяина спешит к крайнему дому, а возвратившись, приносит свежий козий сыр.

Короткая молитва. Все трое садятся вокруг бранной скатерти. На ней лепёшки, кувшин с вином, кошерное мясо, окроплённое уксусом. Слуга – его зовут Шауль – ломает лепёшки, сдабривая их оливковым маслом, а сверху кладёт козий сыр.

Варавва ест с жадностью, не заботясь, как набожный паломник выглядит со стороны. Когда он голоден, ему не до церемоний.

Лёгкий низовой ветерок наносит резкий вонючий запах. Купец оборачивается. Во дворе ближнего дома стоит плетёный навес, под ним жёрнов, который вращает верблюд, а верблюда погоняет маленькая девочка.

– Кунжутное масло давят, – морщится купец. – Не на месте мы устроились. – Однако попыток переместиться куда-то не делает. Здесь мух поменьше, не так печёт. Да и лень искать другое место. Что до Вараввы, так ему всё равно – на его аппетит эта вонь не влияет.

После трапезы нелишне бы полежать, растянувшись под смоковницей или под арбой. Но запах-таки донимает, и купец решает тронуться немедля.

– Передохнём дальше…

Опять тянется дорога. Опять монотонно стучат копыта. Опять скрипят арбы, оставляя позади долгую пыль.

Купец дремлет, сидя на передке. Попутчика тоже клонит в сон. Он немного сопротивляется, кося назад, но мысль о погоне настолько слабая, что уже отдаётся дрёме без остатка.

К вечеру обе арбы достигают Газера. В город купец заезжать не собирается. Он объезжает его стороной, а на ночлег останавливается возле двух дубов. Место укромное, есть где попастись мулам, а главное – под рукой вода: в купах олеандров бойко журчит ручеёк.

Слуга разводит костерок, затевает какую-то похлебку. В вечернем сумраке бродят на длинном поводу две пары мулов. Сухо трещат цикады. Хозяин, обратясь к огню, возлежит на походном коврике. Варавва сидит неподалеку, подложив под себя полу хламиды.

Купец уже который раз сокрушается о пропаже ножа. Потерять он его не мог, скорее всего – украли. В этом Иерусалиме ухо надо держать востро, иначе вмиг обчистят. И святой праздник их не остановит. Варавва кивает, он согласен с купцом, только с небольшой поправкой. В его руках нож тоже не задержался. А зря. Мог бы послужить. Хотя бы нынешней ночью. Ну, да чего горевать. Рук-то он не потерял, а тем более – головы. И так управится. Купец не ахти какой двужильный, а слуга и вовсе ещё юнец.

Купец косится на паломника. Говорить с ним трудно – только мычит, а распинаться перед незнакомцем нет охоты, тем более в присутствии слуги. Внимание купца привлекает какая-то ткань – она белеет в складках чёрной хламиды.

– Что это? – показывает он пальцем.

Варавва перехватывает взгляд и вытаскивает белый хитон.

– О! – восклицает купец. Кто-кто, а он-то знает толк в тканях. Это дорогое цельнотканое полотно, притом отличной выделки. Откуда оно? Варавва понимает купца. Тыча пальцем, он показывает сначала на хитон, потом назад, в сторону Иерусалима. Потом кладёт руку на сердце и делает поклон.

– Подарок? – догадывается купец.

– М-м, – кивает Варавва.

– Но чей? – купец весь в нетерпении. Варавва возносит глаза к небу.

– Кто-то из раввинов? Из храмовников?

Варавва качает головой, дескать, бери выше.

– Из первосвященников?

Варавва кивает.

– Неужто Синедрион? – недоверчиво тянет купец.

– М-м, – мычит одобрительно Варавва.

Купец с минуту безмолвствует.

– А за что? – наконец вопрошает он.

Варавва подворачивается на колени, бьёт поклоны, потом разворачивает перед собой ладони, как бы изображая чтение. Что с того, что он худо умеет читать и Тору держал перед глазами только в детстве. В этой игре нечего остерегаться излишков. Кто завтра проверит его способности? Этот что ли?

Купец внимательно следит за жестами паломника. А когда Иосиф, продолжая стоять на коленях, изображает, как копает, а потом тащит что-то на плечах, хлопает себя по лбу.

– Послушник! Ты был послушником у храмовников! И за труды праведные и молитвы Синедрион пожаловал тебе этот хитон. Так?

– Ы-ы! – кивает, скалясь, Варавва, довольный, что может открыто посмеяться над купцом. Белизна хитона застит красильщику глаза, и он не замечает насмешки.

Меж тем поспевает варево. Слуга приглашает их к трапезе. Хлеб, остатки сыра, вино, а на горячее – бобовая похлебка. Едят молча и не торопясь. Купец подливает вина, потчует Варавву.

– Ты хороший работник, Иосиф, коли такой подарок заслужил. За тебя!

– М-м! – отзывается довольный паломник. Здесь Варавва почти не играет. В своем деле ему и впрямь нет равных.

Окрестности погружаются во мрак. Звёзды, обсыпавшие небесный свод, светят слабо. Но вот из-за дальних гор выплывает луна, и становится светлее. Окутываются матовым сиянием дубы, высвечиваются крупы мулов, пасущихся в стороне, очерчиваются силуэты арб.

Ужин подходит к концу. Все трое творят благодарственную молитву. Потом Варавва, смиренно приложив руку к груди, отходит от костерка и забирается под арбу. Место он наметил давно, потому устраивается недолго. Запахнулся хламидой, подвернулся так, чтобы держать в поле зрения костерок. И затих. Спина прикрыта – её защищает колесо, левая рука, что сильнее правой, на изготовке. Чуть что – он готов и к защите, и к нападению.

Купец со слугой сидят у огня. Купец подливает себе вина, цокает языком. Его что-то томит или беспокоит. Чует опасность? Едва ли. Стал бы он тогда пить и раскидываться в такой вольной позе. Тут что-то другое.

Варавва прижимает к уху ладонь. Разговора как такового нет. Говорит больше купец. У него развязался язык. Слуга Шауль только поддакивает.

Судя по речам, купец съездил в Иерусалим с немалой выгодой. И поторговал, и подарков накупил, и брата проведал. Конечно, брат мог бы поменьше взять за постой. Но лучше уж ему, родной крови, динарии оставить, чем чужим на постоялом дворе отдавать.

Разговор неожиданно сворачивается к переписи. Со дня последней минуло четырнадцать лет. Последняя перепись была едва ли не при Августе. Не при Августе – при Тиберии, уточняет слуга. Купец умолкает, что-то явно подсчитывает, потом согласно кивает. А и верно – последняя перепись была все-таки при нынешнем кесаре, при Тиберии. При Августе была одна, но до другой император не дожил. А при Тиберии будет уже вторая. Если он, конечно, доживёт.

При последних словах купец поворачивает голову, глядит в сторону арбы. Тихо. Паломник, сморённый дорогой, явно спит. И купец снова возвращается к тому, о чём начал.

К переписи надо хорошенько подготовиться. Неплохо было бы подрезать земли. Дубовая роща за Гефейским ручьём давно не даёт ему покоя. Вот бы заполучить её. Только как? Нужен ещё хотя бы один человек. А у него сын, жена, дочь, не считая слуги да работника. Хорошо бы представить для переписи человека, которого выдать за своего родича, скажем, брата или на худой конец – племянника. Что скажет переписчик? А что переписчик! Переписчик тоже человек! Ежели это иудей – шёлка ему подарить на талит. Ритуальное покрывало тоже ведь изнашивается. С дырявым в синагогу не пойдёшь… А ежели ромей – того же шёлка можно предложить на тунику. Тхелет – такой цвет, он всем к лицу. Женщины в Риме любят, говорят, светло-голубое. И жене, и любовнице здешней такая туника понравится. Оба, говоришь? Если заявятся оба, тогда вместо одного куска надо будет два приготовить, только и всего.