Руфь прислушалась, не идёт ли кто. Никого… Куда-то, не сказавшись, пошёл муж. «Агасфер! – окликала она его. – Агасфер!» А он даже не обернулся. Обещал наведаться брат. Но Иуда – увы – тоже где-то запропастился…

В эту ночь не спал и Варавва, разбойник, которого иудейская толпа потребовала отпустить, приговорив к распятию Христа. Глотнув нечаемой свободы, он уже захмелел, успел похитить нож и уже применил его, но неудачно, и сейчас, остерегаясь погони, спешил до свету покинуть город. Он пробирался через Гефсиманский сад и тут в кустах неожиданно наткнулся на повешенного. Страха он никогда не испытывал – и сейчас тоже. Была брезгливость и трезвое сознание: что можно взять с самоубийцы?! И всё-таки остановился, обрезал удавку – это был ветхий пояс – и ощупал ещё не остывший труп. В потае кетонета обнаружил кольцо. Это был перстень-печатка, на котором при лунном свете чётко читалось имя префекта Иудеи – «Пилат». «Медяшка», – оценил находку Варавва и швырнул кольцо далеко в кусты[1]. Пальцы пробежали по поясу. В конце что-то было зашито. Распорол ногтем, даже не прибегая к ножу. На ладони оказалась монета – это была самая мелкая монета «обол», которая к тому же, кажется, уже вышла из обращения. «Такие принимает только Харон», – вспомнил он персонажа загробного мира. Положил монету на вывалившийся язык, язык загнул внутрь, а нижнюю челюсть подбил: «Плыви».

Сотник сыскной центурии Кэмиллус через три года после описанных событий тайно крестился и в 49 году н. э. участвовал в первом (Апостольском) соборе Христианской церкви, ставшем прообразом Вселенских соборов.

г. Архангельск

В Иерусалиме светает. Кроваво-рдяное солнце проникает через узкое, похожее на бойницу, окно, алым маревом высвечивая стену темницы, и струисто ниспадает на земляной пол, словно повешенная на крюк благородная багряница.

Алый световой лоскут касается лица человека, лежащего на соломе. Он открывает глаза и поднимает голову. По меркам тех времён он не молод – ему за тридцать. Кудрявые чёрные волосы, мясистый нос, небольшая чёрная борода – такое у него обличье. Одет он просто. На нём серая хламида, подпоясанная синим кушаком, на ногах грубые сандалии.

Сидя на ворохе трухлявой соломы, человек опирается о каменную стену. С улицы доносятся какие-то голоса, крики ишаков, скрип арб, звяканье оружия. Он слышит это, а глядит в угол, где лежат два его сообщника.

Смута, которую они затеяли, провалилась. Их схватили и бросили в каменный мешок. Выход отсюда есть, но положение их безвыходно.

Понимает ли этот человек, что он обречён? Как не понимать? Понимает. Хотя до конца и не верит, как всякий, кто легко брал чужую жизнь. Он не боится смерти. Он воспринимает её легко и просто, как и жизнь. А жизнь для него всегда была как обычная вещь – как кусок ткани, как сандалии или чаша. Он мог взять эту чужую вещь под названием жизнь. И не сомневался, что кто-то однажды возьмет его.

Что ему было нужно, когда он будоражил толпу и звал на бунт? Он и сам толком не знает. Денег? Он легко их добывал и столь же легко проматывал, не собираясь сколачивать богатство, строить или покупать дом, обзаводиться семьёй. Женщин? Женщин у него было столько, сколько он их хотел. Недостатка в них он не испытывал. Власти? Тоже нет. Ему достаточно было той, которой он обладал. Она была гораздо крепче, чем официальная. Что стоит власть, коли она держится на мечах да копьях! Воля? Да! Вот то, чем он больше всего дорожит. Конечно, воля! А все остальное – деньги, женщины, власть – это лишь прилагательные.

Так чего же он добивался, когда подбивал толпу на смуту, чего искал? Ведь ему плевать, что не вольны другие, зачем же было рисковать своей? У него-то она была – воля! Или это она его и подбила? Может быть… Ведь когда напиваешься – о похмелье не думаешь.

Утро разгорается. В каземате прибавляется света. Вместе со светом в проём оконца пробиваются новые шумы: выходят на улицу разносчики воды, оглашая окрестности призывами и звяканьем посуды; прокатывает тележку торговец рыбой – запах свежего сазана проникает даже в узкое оконце; проходит, глухо звеня упряжью и стуча копытами, небольшой караван верблюдов.

Неожиданно раздается крик, короткая воинская команда, потом накатывает рокот толпы.

– Что там, Варавва? – один из сообщников приподнимает голову, другой спрашивает глазами. Вожак перекатывается на колени, встает в полный рост. Оконце высоко. Он коротко оглядывает клетку. В углу слева стоит дубовая колода, на которой заковывают цепи. Варавва ухватывает колоду, переносит её под оконце. Оконце узенькое. В него мало что видно. И всё же…

Поблизости от застенка стоит легионер, он опирается на копьё. Дальше какие-то две простолюдинки. Справа от них осанистый мужчина – по виду купец. Слева какие-то ремесленники – на них кожаные фартуки. Все они стоят спиной, слегка повернув головы вправо, откуда накатывается шум разгорячённой толпы.

– Схватили кого-то, – не оборачиваясь отвечает Варавва и машет рукой, – мол, успокойтесь, ещё не время, то время ещё не пришло.

В толпе под оконцем занимается разговор.

Один из мастеровых – он выше ростом – тычет подбородком:

– Этот что ли?

– Этот, этот, – приподнявшись на цыпочки, кивает напарник, в его волосах кольца стружки. – Ха Машиях.

– Месси-ия? – недоверчиво тянет первый.

– Так, так, – подтверждает другой, это, видимо, столяр.

– «Мессия», – хмыкает простолюдинка.

– Мессия! – убежденно твердит столяр, молитвенно складывая руки.

– Да кто же он? – встревает купец, в его тонком клокочущем голосе мешается удивление и раздражение.

– Безотцовщина – вот кто, – язвит та же простолюдинка. Она либо стряпуха, либо прислуга, до того егозлива и остра на язык.

– Как так? – купец косит на неё взглядом.

– А вот так, – кривится та, но договорить не успевает – приближается процессия, все умолкают.

В густой толпе мелькает профиль измождённого человека. Лицо его в пыли и крови, волосы спутаны. На нем рваный голубой хитон. Толпа не только ведёт его в Храм, где должен свершиться суд, но, похоже, уже исполняет и приговор, ещё никем не вынесенный. Процессия удаляется. Однако зеваки, сгрудившиеся обочь дороги, не расходятся. Остаются на месте и те, кто оказался под тюремным окном, только теперь их лица повёрнуты влево.

– «Мессия», – ухмыляется стряпуха, явно понуждая возобновить прерванный разговор.

– Отец-то его легионер, – вступает другая простолюдинка. В руке её корзинка с зеленью. Она более опаслива, чем товарка, но, видать, тоже горазда посудачить да помыть косточки.

– А мать? – спрашивает у неё купец.

– А мать – распутница, – живо встревает стряпуха, однако купец на неё не смотрит, он ждёт ответа от зеленщицы.

– Да, – кивает та, уже не сдерживая длинного языка, – прелюбодейка, каких свет не видывал.

– А солдат тот, отец его, – Бен Пантера, – спешит стряпуха, норовя снова захватить внимание. – Обжора, пьяница и бабник.

– Языки бы у вас отсохли, – обрывает их столяр. – И откуда только берётся такое!

– Храмовники говорят, – миролюбиво отвечает зеленщица. – Бен Пантера – его отец.

– И сынок, видать, туда же, – язвит стряпуха. – А то «мессия, мессия»…

– А мать, говорят, была изгнана, – своим убедительным тоном продолжает зеленщица. – Жених её прогнал.

– Да не жених, – перебивает стряпуха, – муж. Плотник он…

– Что несут! – всплескивает руками столяр. – Что несут! – Его коробят наветы, а ещё, видать, то, что возводится напраслина на близкий ему ремесленный ряд. – Да откуда ведомо?

– Все знают, – огрызается довольная стряпуха. – И плотник тот за прелюбодейство прогнал её. – Она победительно взглядывает на столяра, как бы говоря, что плотник не чета тебе.