– Понимаешь, какая штука… Смерть змея при живом колдуне – явление крайне редкое. Могут пройти сотни лет, прежде чем это повторится. Тогда строят дом и портал из костей зверя, а человек, чтобы продолжать управлять им, получает бессмертие и становится ямщиком. Без него дом – не имеет силы. Чужой, сменщик, не сможет стать ямщиком, потому что не сможет управлять домом.

Крола потянулся к чайнику, но тот оказался пуст – несколько капель упало на дно чашки.

– Но как же бессмертный был убит? – спросил змей.

– На всякую мышку – есть своя мышеловка.

Провидец снова налил воды в чайник и поставил его к огню.

– А мы-то что тут делаем, в мышеловке?

Шего смотрел, как языки пламени обвивают жестянку, бьются об нее, как какие-нибудь морские создания.

– Бессилие – тоже сила. – Крола присел на корточки рядом с печью и стал смотреть на огонь. – Мы здесь, потому что это место давно стерто со всех карт. И всё еще невидимо для провидцев. По большому счету, о нем мало кто помнит. Считается, что это лишь груда бессмысленных бревен. – Он повернулся к Шего и посмотрел ему прямо в глаза. – В целом, так оно и есть, но это – безопасное место.

Змей спрятал ноги в ботинки, стоявшие на полу, и, не завязывая шнурков, прошел к окну, шаркая по полу тяжелыми подошвами, оттянул пальцем нитку с занавеской, посмотрел во двор – шары темных деревьев угрюмо темнели в серой синеве.

– Твои скачки оставляют следы, любой ямщик отыщет тебя, но только не здесь.

– Это мы так бесследно исчезли? – спросил Шего, считывая каждую вонзившуюся в стекло дождинку.

– Насколько это возможно. – Крола обтер пальцем золоченый фарфоровый край пустой чашки.

– Мы ведь никогда не сможем вернуться, да?

– Что ты хочешь, чтобы я ответил тебе?

Колдун вошел в темную комнату, освещая себе путь фонарем. Тусклый свет резал глаза, и дальше собственного носа ничего нельзя было рассмотреть. Рае приблизился к печи, из которой, как подломленный цветок, свешивалась маленькая рука, – и нежно подхватил лепестки острых пальцев.

– Кто здесь? – заспанный голос провидца пробил испуганно и резко, но нож в его руке не дрожал.

– Тише ты, разбудишь его. – Рае выпустил змеиные коготки, и они безвольно повисли в воздухе. – Спи, – приказал он зверю.

– Чертов дом, я ничего в нем не вижу, – уже громче досадовал Крола, прикрывая глаза ладонью. – Да и свет этот – заслонка какая-то.

Колдун поставил лампу в печь, к спящему, и долго-долго смотрел, как раздувает и сжимает дыхание хрупкое тельце, а после широким медленным жестом вытер ладонью лоб, выглаживая кожу, умасливая усталость.

– Есть хочешь? – спросил Крола, Рае покачал головой. – А я ну так очень хочу, ты не принес ничего?

Колдун вытащил из-за пазухи жухлый цветок, мерцавший в полумраке.

– Это что, распустившийся папоротник? – Провидец отступил на шаг, указывая на ветку пальцем. – Где ты его достал?

– Не такое это и трудное дело,– вздохнул Рае.

– Да уж конечно! Это осенью-то. Зачем он тебе? – Крола с подозрением вгляделся в темное лицо колдуна.

– Он не для меня. – Рае провернул сокровище в пальцах, отчего лепестки раскрылись и трепетный робкий свет разлился по всему цветку.

– Что ты хочешь сделать? – возмутился Крола, уже зная ответ.

– Подарить.

– Да кому нужны такие подарки? – Провидцу хотелось схватить колдуна и дико его встряхнуть, чтобы тот очухался от своего безумного наваждения, но Рае был непреклонен.

– Он всегда хотел только этого.

– Ты с ума сошел? Что ты будешь без него делать?

Тонкий тлеющий стебель, увитый вялыми листьями с поникшими алыми лепестками, лег на запястье, как на снег – раскаленный меч, медленно и легко погружаясь внутрь, проникая под кожу, вплетаясь в вены. Он отравил кровь и память. Звериные пальцы обернулись человеческими, гладкое тело покрылось тончайшим пушком, волоски выступили густой темной щетиной, прорезались брови, ресницы… Провидец только покачал головой, отказываясь смотреть на всё это сумасшествие. Рае подхватил превращенного змея на руки, слегка встряхнул безмолвное тихое тело, отчего маленькая голова уткнулась ему в плечо – колдун невольно вздрогнул, когда жесткие волосы кольнули кожу, вдохнул чужой новый запах и вынес мальчика из комнаты, бросив провидцу короткий приказ:

– Поехали.

Вода, просеянная точно сквозь сито, бросается на кожу разобщенно, бессвязно, впиваясь каждой отдельной, опережающей другую каплей. Все вместе они текут и текут по лицу и шее, обвивая руки, забираясь под майку, питают ткань, отяжеляя ее, и та, словно умоляя о чем-то, липнет и льнет к телу. Ваня выворачивает руки к небу, набирая целые горсти клокочущей воды, подносит сочащуюся чашу к губам и жадно глотает дождь.

– Господи! Да ты что, совсем дурачок? Простудишься ведь, забирайся в дом!

– Сколько можно повторять, чтобы ты не ходил под ливень вот так! Ну посмотри только, на кого ты похож! – ругается Рита, заслонившая весь свет собой и своим бесконечным халатом с огромными цветами, что вспыхивают на линялом хлопке, как бледные ладони в сумерках, отзываясь на каждое ее движение. – Скажи мне, кто должен тебя лечить, когда ты опять заболеешь? – Дикие рыжие волосы, в царапинах седины, парят над ее белым тоскливым лицом вместе с регистровым хриплым голосом.

– Да переоденусь я щас, чего ты? – обещает Ваня и снимает тяжелые мокрые ботинки, угодив босыми ногами в грязные крошки, насыпавшиеся с них, вытирает пятки о штанины и тянет со спины майку, открывая хребет с белыми пятнами выступающих косточек и голубыми – впадинок, тут же покрывающимися мурашками.

Дрожь катается по тощему тельцу, иглами проступая на коже, пока густая снежная масса как свежесваренный творог безвольно отекает в руках. Рита выдергивает у него майку и уносит в ванную.

– Что мне теперь прикажешь, пол этим за тобой затирать? – ворчит она, закручивая тряпку над раковиной, и та на раз выплакивается в ее тугой хватке. – Ничего не бережешь.

Ване совсем не хочется спорить, и он молча стягивает джинсы. Рита, высунувшаяся из ванной, возвращает ему мокрую майку.

– Вытри ноги!

Он вытирает, и она, схватив майку назад вместе со штанами, бросает их в таз и присыпает белой пригоршней порошка – кран обрушивает сверху струю горячей воды, и пена огромными пузырями вскипает над ними, как облако. Ваня делает шаг в сторону своей комнаты, но Рита, почуяв этот рывок, приказывает ему: «Стоять!» – заворачивает кран, и, быстро замесив стирку, стаскивает с веревки огромное полотенце.

– Да я сам, что ты, ей-Богу, – ворчит Ваня.

Рита протряхивает его внутри махрового кокона, как бы продолжая ругать, затем выпускает полотенце и возвращается снова к веревке, сдергивает с нее чистые рубашку и спортивки – с дырами на локте и на колене. Ваня отходит с комком белья, воткнутым ему в грудь, одевается на ходу, быстро застегивая все пуговицы, и задумчиво проводит ладонью по выпуклым бугоркам на груди.

– Поставь чайник и выпей горячего! – кричит Рита, уже выполаскивая белье.

– Так ведь не зима же! – сердито вздыхает Ваня.

– И побыстрее!

Он сидит на табуретке за кухонным столом, покрасневшие ноги по щиколотку погружены в таз с горячей водой – ногти стали какими-то мутно-прозрачными, а самые кончики распарились и побелели. Ваня, свесив голову в кольцо сложенных на стол рук, смотрит на свои разомлевшие пальцы, слабо очерченные неясной дымкой. Тяжелый удар молота руки и посуды заставляет его подскочить. Рита ставит перед ним чашку, полную курящегося свежим дымком душистого чая. Ваня заглядывает внутрь: черные обломки сохлых щепочек медленно опускаются на дно и окрашивают воду, в которой слепым пятном отражается потолочная лампочка. Ваня спешит, и первый глоток жжет ему нёбо, он сплевывает горячий сгусток обратно в чашку и ощупывает кончиком языка припухшие бугорки за зубами, а после дует на воду – рябь искажает круг света. Он берет ложку и, отмерив сахар, ссыпает твердый снег в жидкость, так что крупинки летят на стол, вторую же ложку, набранную с горкой, затапливает в почерневшей воде и начинает размешивать – темные мурены чаинок и белые тающие точки сладости поднимаются со дна, скорбно вальсируя.