Том все равно не мог спорить, поэтому кивнул.

— Вы когда-нибудь раньше лежали в больнице? — бодро спросила она. У Тома чуть не задергался глаз.

— Из-за маггловской болезни, — он стиснул зубы. — Скарлатина.

Она встревоженно моргнула и сделала запись.

— У вас есть какие-нибудь хронические заболевания, такие как астма?

Том демонстративно не смотрел на сигареты, все еще лежавшие рядом.

Вопросы продолжались, продолжались и продолжались по различным темам, на которые Том либо не мог ответить, либо они были очень простыми. Дата его последнего визита к стоматологу (которого Том никогда не посещал), любая травма в младенчестве была за пределами его знаний. Весь раздел, посвященный семейному анамнезу, был ему совершенно чужд.

Это было раздражающе и унизительно, особенно с явно скрытой инфекцией нескольких болезней, которые он узнал по названию: холера, лямблии. Медиведьма выглядела особенно озабоченной, когда ей удалось вытащить полдюжины насекомых из раздражительной чесотки.

— Так, — пискнула она, слегка позеленев. — В тебе 5 футов и 7 дюймов, то есть 170 сантиметров. Немного…о, совсем немного, дорогой. Ты весишь 101 фунт, или 45,8 килограмм. Это индекс массы тела 15,9, что немного маловато для вашего возраста.

Том закатил глаза и небрежно проигнорировал встревоженное бормотание женщины. Он снова включился только тогда, когда она проявила явное беспокойство по поводу различных недостатков питательных веществ.

О, это будет восхитительно, когда она заставит его раздеться.

В конце концов время пришло, и она слегка покраснела от беспокойства. К тому времени, как он был вынужден снять рубашку, она уже успела обратить внимание на несколько вещей, которые выглядели неправильно. Впадины его ключиц, то, как выступали ребра. Рубцы от любительских зелий, которые ему не удалось залечить коммерческими зельями. Маленькие порезы все еще были покрыты струпьями, маленькие отметины все еще кровоточили.

— Ох, — прошептала она в ужасе, и ее лицо брезгливо исказилось еще сильнее. — Милый Мерлин.

Ах, тогда она обратила внимание на его спину.

Она не прикасалась, и он испытал дикое ликование, когда ее глаза слишком долго задержались на грубой татуировке ручной иглой на его предплечье, защищавшая от мелких болезней и недомоганий; удары от плети и кровоточащие раны, и большие фиолетовые синяки, симметричные на его талии.

— И зелья для сна без сновидений тоже, — заговорил Том почти мурлыкающим тоном, бодрым в том смысле, что медиведьма, вероятно, завтра возьмет отпуск, — По крайней мере, на месяц.

— Хорошо, — хрипло согласилась она, быстро моргая, и начала быстро записывать.

Том и не подозревал, в каком жалком мире он живёт, с какими жалкими людьми. Ему уже странным болезненным образом не хватало интеллигентной компании Крины Димитриу

***

Глупо было оставаться в общественной комнате, но он не мог находиться в душной пелене пыли, в которой был вынужден переносить психиатрический сеанс.

Это слово уже казалось ему тошнотворным и отвратительным. Душевная болезнь — так называлось безумие, которое посылало людей из окопов на верную смерть. Он видел их воочию, как люди кричали и хватались за свои черепа, глядя на демонов, которых никто не видел. Том считал их жалкими, но что-то в Крине все изменило. Кто-то умный не стал бы тратить свое время на бессмысленных шутов, на тех, у кого нет надежды. Кто-то вроде нее не стал бы тратить жизнь на обсуждение и допрос тех, кого уже поглотило безумие.

Но он не мог себе представить, что ему нужно что-то вроде исцеления разума. Он не нуждался в смирительной рубашке, электричестве и разрезании мозга пополам, как он слышал, делали немцы. Быть другим означало бы его смерть, быть другим означало бы нужду в святой воде.

Он вздрогнул от этой мысли, поэтому побежал в гостиную, где было больше солнечного света, и свернулся калачиком в кресле, настолько маленьком и скромном, насколько это было возможно. Дневник лежал у него на коленях, нераскрытый, но в какой-то мере успокаивающий. Потрескавшаяся обложка была грязной в одном углу, он должен был найти где-нибудь масло, чтобы смягчить ее и починить как можно лучше.

Дверь открылась. Самая младшая из рыжеволосых вошла вместе с более старшей, Гермионой, которую он помнил.

Младшая замерла, затем уставилась на него с безмолвной злостью.

— О, отлично, — злобно прорычала младшая девочка, выкручивая руки, как будто собираясь вытащить палочку. Левая рука Тома, исцеленная от ожогов, вспыхнула фантомной болью.

— Я не буду сидеть в одной комнате с монстром! — закричала она яростно.

Гермиона попыталась утихомирить ее или как-то сдержать. Том отвел взгляд, вместо этого уставившись на картины на стенах. Он смутно помнил их по описаниям, которые дал ему Орион.

— Уберите от меня эту чертову книгу! — закричала девушка, указывая на дневник на коленях Тома. Том почувствовал, как у него разболелась голова.

— Тогда дай мне что-нибудь получше почитать! — раздраженно огрызнулся он. Кожа была гладкой и мягкой в его руке, что помогало ему успокоиться.

Гермиона пристально посмотрела на него и слегка усмехнулась.

— У меня есть только Шекспир, и я сомневаюсь, что у тебя хватит терпения наслаждаться классической литературой.

У Тома выдался довольно напряженный день. Он прошел через бесчисленные испытания, но терпеть глупость агрессоров было уже слишком. Том судорожно вдохнул и медленно выдохнул. Он успокоился и посмотрел с синтетическим холодом, с легкой ухмылкой, которая злобно изогнулась по краям.

Младшая девочка, Джинни, побледнела и мгновенно выскочила из комнаты. Гермиона замерла, не в силах поверить в то, что увидела.

— Я бы не оценил классику, — коротко и холодно отрезал он. Слова, казалось, повисли в воздухе, и ухмылка Тома стала еще более злобной. Он прокрутил в памяти те ночи в приюте, когда от скуки читал книги при свете фонаря.

— Завтра, и завтра, и завтра, — Том вздрогнул, слова мягко перекатывались, когда он вспоминал строки драматурга на старой испачканной бумаге. — Крадутся мелким шагом, день за днем, К последней букве вписанного срока.

Гермиона уставилась на него, прежний ужас начал пузыриться, превращаясь во что-то любопытное и сдержанное.

-… Макбет? — тихо догадалась она.

Улыбка Тома была такой же острой, как и прежде.

— Я нахожу трагедии более привлекательными. Романтика — его напрасные усилия.

Гермиона вздрогнула.

— Люди утверждают, что «Ромео и Джульетта» — его лучшая работа.

— Как жаль, — безжалостно проговорил Том, — Что люди склонны быть идиотами себе во вред.

— Нельзя винить людей вообще! — голос Гермионы перешел в пронзительный визг. — Это … это фанатизм!

Выражение лица Тома не дрогнуло.

— Если ты хочешь поспорить о литературе, я советую тебе почитать. Какими бы знаниями ты ни обладала сейчас, они ничтожны. Философия, а потом возвращайся ко мне.

Гермиона вспыхнула уродливым красным румянцем, от которого Том пришел в дикий восторг. Ее глаза наполнились искрами и слегка увлажнились, она шмыгнула носом от оскорбления, а затем вылетела из комнаты. Дверь со щелчком захлопнулась за ней, задребезжав. Где-то в глубине дома закричал портрет.

Том снова посмотрел на книгу, лежавшую у него на коленях, и открыл дневник на случайной странице. Паучьи каракули его собственного почерка насмехались над ним, а слова-еще больше. Он помнил каждую запись, каждое мгновение, когда писал в темноте или при свете, пробивавшемся сквозь минометную пыль и дым. Ошибка его памяти, что он изо всех сил пытался вспомнить такие простые тривиальные вещи.

Он снова закрыл книгу и провел пальцем по маленьким трещинкам вдоль корешка и обложки. Его бедро горело, и он был очень голоден.

***

Он был отчасти удивлен, что его вообще пригласили на ужин в тот вечер. С его (болезненной) встречей с Криной ранее, испугангого медика, который передал ему рецепты зелий для восполнения питательных веществ, увеличения веса и сна без сновидений, а затем он ещё набросился на Гермиону и Джинни (так ее звали), это было чудо, что он получил пищу.