– А ведь ему плевать на тебя, – говорила Зена.
«Сука, – думала Карин, проклиная именно этого робота. – Долбаная сука! Тебе все надо комментировать!»
– Надо, – отвечала ей Зена, не видя никакой разницы между мыслями Карин и ее чувствами. – Тебя ведь никто не станет щадить. Ты для них просто дырка для члена, или как он там сказал? Ресурс. Да, ресурс, это очень логично, как бутылка пойла одна на весь клан.
«Ты не знаешь их! Не знаешь!» – буквально орала мысленно Карин, не просто дрожа от страха, а буквально воя от истерики.
«Они не такие», – повторяла она себе, пытаясь вспомнить, как утешал ее Вильхар, когда она разрыдалась, как глупая девочка, как Шеф говорил ей о любви и целовал, по-настоящему целовал всю ее. Вот что она хотела помнить о парнях, а вот это она хотела забыть.
– Можешь думать, что угодно, и притворяться, что этого не было, но тебя использовали, как надувную куклу, как секс-робота, как вещь и мусор.
– У тебя все равно нет выбора, – сказал Шеф, приближаясь к ней. – Чем меньше будешь дергаться, тем меньше будет боли.
Он смотрел на нее, действительно как на мусор, как на вещь, как на что-то, о чем даже думать не стоит, и цепь дергал на себя, как собственник.
Взгляд у него еще тогда был ужасным. Холодным, бесчувственным, почти стеклянным.
«Нет», – коротко думала Карин, но в ее памяти было все: каждое слово, каждый взгляд, жалкие попытки бороться и тот уже совсем другой, почти дикий Оливер, который вытягивал ее на полу, как куклу, а ощущения тела обострялись до безумия. Теперь она чувствовала каждую песчинку на полу, чувствовала мозоли Оливера. Они почти царапали ее кожу.
Она слышала его хохот и хотела орать, но не могла. В голове осталось только одно слово – «хватит!», а безжалостный, бессердечный Оливер Финрер запихивал ей в рот ее собственную майку, ловко запихивал ее, заталкивая чуть ли не в глотку, до тошноты. Он явно не впервые так поступал.
«В таком мире не выжить без жестокости», – оправдывала его Карин, буквально раскалываясь, видя его вот таким – бешеным, не иначе.
Взгляд у него был не человеческий. Мимика словно не живая. Она знала, видела и любила совсем другого человека, не вот это существо, что отступало, буквально передавая ее в руки Вильхара.
– Она твоя, – говорил Шеф так, словно отдавал ему игрушку, а потом пресекал попытку сопротивляться, привязывая ее ногу ремнем.
«Пожалуйста, останови это. Умоляю», – зачем-то просила Карин, при этом обращаясь не к роботу, играющему с ней, а к Олли, как будто он мог изменить уже случившееся.
Зато она знала, что он мог поступить иначе. Он мог ее защитить. Он с его влиянием на Демонов мог, казалось бы, все. Теперь она это знала. Он мог, но не хотел. Плевать ему было на нее.
– Да, именно плевать, – соглашалась с ней Зена.
И пытка продолжалась, чужие руки шарили по телу Карин. Больше всего на свете она хотела бы не чувствовать, не помнить, не видеть сейчас жадных похотливых лиц парней, к которым она почти привязалась. Закрыть глаза и снова сделать вид, что ничего не было. Не было и все!
– Было. Они трахали тебя, как шлюху. Они мяли тебя грязными вонючими руками. Они всегда будут считать тебя просто дыркой, – говорила Зена монотонно, четко, ясно, холодно.
Если бы Карин могла закрыть глаза, она бы закрыла. Она бы заорала, так бы заорала, чтобы не слышать этот голос. Она бы билась головой о стену, об пол, обо что угодно, только бы потерять сознание и не слышать, не видеть, не чувствовать все это, но она была словно заперта внутри своего тела, внутри ощущений – мерзких, липких, не болезненных и от того еще более омерзительных.
Она хотела бы это видеть хотя бы со стороны, а не так. Хотела бы не рыдать, не чувствовать, как в нее входит то один член, то другой, как Кирк – тот самый Кирк, которого она теперь считала одним из самых надежных людей в мире – мял ее грудь и нес какую-то чушь о том, что нет ничего прекрасней и лучше сисек.
В нее всовывали члены, как в неживое существо, ни с чем не считаясь, а Шеф курил и смотрел. На нее смотрел, на чужие руки.
– Извращенец, правда? – насмешливо спрашивала Зена, ломая Карин еще больше.
Неадекватный, явно не здоровый Тибальд капал слюной на шею Карин. Толстый Роберт жирным, мокрым, липким телом прилипал к ней. Даже мертвый теперь, шумный Кастер лапал ее, впиваясь острыми худыми пальцами в бедра.
Помнить вот это о Демонах Карин не хотела. Она их ждать хотела, как спасителей, как друзей.
– Ты, правда, в это веришь? – спрашивала Зена. – Если они и станут тебя спасать, то только для того, чтобы снова сделать просто дыркой для собственной похоти. Вот же они – истинные лица.
Она смеялась, но ее искусственный смех напоминал нечто среднее между скрежетом и зловещим хихиканьем. От этого звука можно было сойти с ума, но Зене хотелось, чтобы эта женщина – влюбленная и потому ненавистная, живая, наглая настолько, что даже в ее память хотелось влезть – страдала еще больше.
Она ломала воспоминания, играла с ними, путая лица, пуская по кругу чужие прикосновения, повторяя снова и снова череду из мужчин, которых Карин никак не хотела воспринимать, как насильников, а потом прекращала эту игру и подпускала к ней Шефа – последнего, ступающего по полу, словно по зыбкому, надломленному сознанию самой Карин, а Зена смеялась, пытаясь понять, что именно останется от чувств после такого напоминания.
– Он не может тебя любить! – заявляла она. – Как вообще можно любить такую грязную, вонючую дрянь?
Пахло действительно мерзко. Все вокруг пропахло тухлой вонью, бьющим в нос потом, тягуче-кислыми запахами секса – грубого, к ужасу Карин, безболезненного. Неприятного, грязного, мерзкого, но как бы она хотела, чтобы это было больно. От боли она бы могла отрешиться, а вот от этого склизкого, мерзкого, почти горячего ощущения не могла.
– Ты же уже поняла расклад и вести себя будешь хорошо? – спросил Шеф, убирая из ее рта майку и отвязывая ей ногу. – В патруль ведь дураков не берут.
Он говорил это тихо, но совершенно равнодушно, будто у Карин не могло быть чувств, только разум.
– Не надо, – шептала она, и ее слова в воспоминаниях впервые совпадали с тем, о чем она хотела сказать прямо сейчас.
– Надо, так что не заставляй меня применять силу, – равнодушно сказал Шеф, расстегивая штаны.
Ему было плевать на нее. Он по-настоящему видел в ней дырку, женщину, которой у него никогда не было, причем женщина подразумевала только эту самую дырку между ног и, быть может, еще измятую грудь.
Он даже по собственному члену проводил как-то равнодушно.
«Он не такой», – устало говорила себе Карин. Она знала, что он может быть внимательным партнером, что его руки с грубой кожей могут быть осторожными, что он может ласкать ее. Он делал это и не раз в машине, пока почти весь лагерь Демонов спал. Он изучал ее тело. Он следил за ее реакцией, иногда он прикусывал кожу, особенно почему-то над выступающими нижними ребрами. Он впивался губами в ее тело, почти оставляя следы. Он позволял ей прикасаться к себе, ничего не скрывал, ничего не боялся, шептал иногда о любви, а иногда просто о желании, но чаще его слова были странными обрывками, в которых Карин не искала смысла.
– Сегодня… моя… снова… еще… не дыши…
Сама Карин с ним тоже несла какую-то невнятную чушь, но про себя, все чаще повторяя одно лишь «люблю».
Из грязного, растоптанного состояния она упала на миг в совсем другое – тягучее и теплое, где заднее сидение машины слишком маленькое для двоих, и их тела не просто сливаются, они путаются телами, но он почему-то не обнимает ее, а грубо хватает, рыча, и вот они снова на полу в разрушенном уже бараке.
– Я больше не могу. Пожалуйста, – шепчет Карин.
– Что там мочь? – искренне возмутился Шеф. – Лежи и не дергайся. Не может она.
– Пожалуйста…
– Будешь ныть – я обратно майку запихаю, – предупредил Шеф.
Она его ненавидела. Всем сердцем ненавидела за вот такую равнодушную, похотливую жестокость и в то же время вспоминала клеймо на его собственной заднице, шрамы на бедрах и ягодицах. Она даже думать не хотела, что он сам пережил, оказавшись, как она сейчас, под здоровым, сильным, вонючим мужиком, только понимала, что с ним вот так никто не церемонился, но ее все равно выворачивало, когда он запихивал в нее пальцы.
