Бархатная кофейня расположилась на окраине Южного района прямо под открытым небом. Впитав в себя пустыри и свалки, она распустилась геометрией пышных кустарников, стрелами дорожек, пронзающими правильный круг территории кафе от центра к окраинам, разблагоухалась кучерявыми шапками цветов. В сердце этого круга, так что видно было с любого места, возносился в небо постамент, диаметром всего пару метров, а издалека и вовсе казавшимся миниатюрным. На его вершине Леонид Евсеевич Мяконький, или попросту Лёнечка, творил волшебство.

Клара и Джорджия пробирались между столиков уже в темноте, под звёздным ночным куполом, по подсвеченным лёгким неоном дорожкам, всматриваясь в лица, озарённые пульсирующим светом ламп-сердец на столиках и предвкушением очередного чуда.

Как только Клара плюхнулась на ажурный металлический стульчик и дала отдых ноющим от усталости ногам, полилась первая мелодия. И сердце сразу захолонуло от восторга – как?! Ну как он всегда угадывал её, личные Клариссы Райхенбах, музыкальные предпочтения? Это была горячо любимая ария Калафа, опера «Турандот».

На освещённом прожекторами пятачке возникла фигура Лёнечки в строгом смокинге, и полилось под сводами магического ночного неба обращение Калафа к любимой, пробирающее нежностью и любовью до кончиков пальцев. За ним взорвалась жизнеутверждающая ария дерзкого Фигаро. Облик Лёнечки неуловимо растворился и возник образ молодого кудрявого блондина. Захотелось пуститься в пляс. Может Клара так и сделала, если бы не суровое лицо Джорджии на противоположной стороне столика, которую будто и не трогали переливы тенора.

Арии сменялись. Лёнечка перетекал из одного обличия в другое, щедро изливая страсть и печаль на зрителей, меняя голоса и личины. Кларисса дрожала от ревности и душевной боли обманутого Канио. Вместе с Лючией сходила с ума, грезя счастьем с Эдгардо. Воплощалась в Кармен и с прищуром на прекраснейшею оперную диву на месте Лёнечки подпевала: «Ламу-у-ур!… Ламу-у-ур!». Чувства переполняли её, она парила. Только здесь, с Лёнечкой, она по-настоящему жила! И, когда, наконец, бас Дона Базилио вкрадчиво проник в сокровенные глубины души: «Клевета вначале сладко, вечерочком чуть-чуть порхает…» – она вознеслась и поплыла, не помня себя, не видя ни Гоши, ни Лёнечки, ни кого вокруг, к рампе, где по широкому кругу плечом к плечу стояли терминалы для «благотворительных пожертвований».

Клара протянула могуто-камень к терминалу, и в этот момент её развернуло на сто восемьдесят градусов, крепкие руки Джорджии схватили за плечи. Под сдвинутыми на переносице бровями глаза Гоши извергали молнии, ноздри раздувались как у мустанга на полсотом километре, а тяжёлая нижняя челюсть выпятилась вперёд. Будь это обычный день, Клара бы струхнула – такой свою йоту она видела всего пару раз, и в обоих случаях ничем для Клары хорошим это не закончилось. Но сейчас она, пискнув, попыталась высвободиться из крепких Гошиных рук.

– Как ты смеешь?! – выдохнула она. – И не думай вставать на пути к Лёнечке!

– Кларрисса! Не поззорь светлое имя Грретхен фон Рррайхенбах! – прорычала Гоша и потянула к выходу.

Бабушка считала Лёнечку прохвостом. Как только он появился на подмостках, она строго-настрого запретила десятилетней Кларе ходить в Бархатную кофейню. И если Гошу магия Лёнечки не забирала, то Клара не могла ей сопротивляться и иногда тайком бегала на концерты, спуская все имеющиеся таюни.

Джорджия знала, куда бить. Имя бабушки парализовало волю Клары, и Гоша вытащила её из-под купола кофейни. Когда проходили сквозь стенки магической сферы, Клару проняло ознобом, волосы выскочили из пучка, распушились одуваном, пуговки на платье отскочили и прилипли к пряжкам на ридикюле, а платье неприлично распахнулось, и Клара свободной рукой спешно стянула его ворот.

– Отпусти! – взвизгнула она.

Однако Джорджия, рассекая бюстом, как корабельным бушпритом, встречный ветер, продолжала тащить Клару по подъездной аллее, мимо пустующих в час концерта парковых скамей, висящих на столбах фонарей, величавых плакучих берёз и размашистых ив, к зданию Южного Жилкоммага и остановилась только у мигающего зелёным воронкой терминала.

– Суй руку в жерло! – рявкнула она.

Клара замешкалась, и тогда Гоша больно продёрнула её кисть с зажатым в кулаке могуто-камнем в терминал. Потом схватила ридикюль, вытряхнула на свет кредитку и воткнула в картоприёмник.

Клара, шокированная поведением Гоши, замерла. Впрочем, выхода другого не было – прерывать процедуру обмена магии на таюни нельзя ни в коем случае – потеряешь и то и другое.

Терминал замигал синим и на вспыхнувшем табло побежали цифры. Когда они остановились на цифре «19 285», Клара ахнула, да так и застыла с открытым ртом.

– Пошли, соль мажор, больше сегодня не накапает, – усмехнулась Джорджия, довольная собой.

Клара вынула руку из терминала.

– Это что же получается, Гошенька, а?! – в воспоминаниях сразу вспыхнули все концерты, когда она, не помня себя от счастья, держала и держала руку в «благотворительном» терминале. – Лёнечка ‑ подлец?!

– Бабушка тебе всегда об этом говорила, – хмыкнула Джорджия и пошла на выход.

– У меня в голове не укладывается. Как же так, а? – Клара посеменила за подругой, дрожа от внезапной слабости.

– А так. Лёнечка, конечно, талант, и своим искусством дёргает за творческие струны в душах тау, которые созидает магию. Только всё устроено так, что там же, в кофейне, вы её и оставляете. А могли бы менять на таюни, как ты сейчас.

Пытаясь осознать масштабы грандиозного обмана, Клара послушно плелась за Джорджией. Они дошли до трамвайной остановки и сели в двухместный вагон – в кои-то веки депо угадало с количеством пассажиров.

– Лё-ёнечка, – шептала Клара, – каков, а?

Однако подлая натура, как ни старалась Клара приложить её к Лёнечке, никак к нему не клеилась. И, наконец, Клара решила, что во всём виноват этот жадный Майер. А Лёнечка – такая же жертва, как и все тау. И так горячо в это поверила, что навернулись на глаза слёзы.

– Бедный Лёнечка! – всхлипнула она.

Джорджия закатила глаза:

– Не начинай, Кларисса!

Клара опомнилась, и вдруг до неё дошло, как хорошо, как благородно поступила Гоша только что – так потратилась на концерт, чтобы показать ей, Кларе, какую выгоду она может иметь.

– Гошенька, мы богаты! Проси, чего хочешь!

– Конечно, попрошу, – откликнулась Джорджия. – И только попробуй мне отказать!

Их мотнуло так, что они едва успели схватиться за ручки, и Клара только сейчас заметила, что трамвай едет по неизвестному маршруту. Обогнув внезапно возникшую на пути ленивую собаку, вагон вернулся на рельсы и вновь размеренно застучал колёсами.

– Куда мы едем?

– Скоро узнаешь.

Но Клара и сама догадалась и прикусила губу от досады. Опять эти Гошины вылазки, будь они неладны!

Мимо проплывали малознакомые улицы. Вскоре они закончились, и в вечерних сумерках трамвай повёз их по далёкому пригороду, по разбитым, с глубокими рытвинами, дорогам, на которых вагон неуклюже подпрыгивал. Когда-то здесь дымили заводы, а сейчас развалины цехов тянулись километрами. Бетонные заборы, поросшие клёном и бешеным огурцом, закрытые на магические замки въездные ворота. К одному из таких замков и лежал их путь.

Снова Джорджия повернула всё так, что Клара не могла ей отказать. Как бы она ни сопротивлялась, Гоша всегда приводила один, но железный аргумент – она, йота, за счет этих вылазок живёт, обеспечивает себя. И Клара, рискуя спокойной жизнью, раз за разом снимала защиту на замке, установленную правительственными службами.

Каждый раз после таких взломов, она запиралась дома на месяц-два и тряслась от страха. А их было немало. Запрещённая магия могла повлечь за собой жестокие откаты – от болезни до сурового наказания вплоть до лишения магии, если вдруг полицмаги обнаружат взлом. Да – она проводила снятие защиты аккуратно, да – потом восстанавливала всё назад, как было. Но кого они с Гошей пытаются обмануть? Любой мало-мальски грамотный сыщик найдёт её по следам магии на раз-два.