Как только я стал понимать, каков мой герой в действительности, мне стало намного легче. Ведь играть нечто совершенно положительное невозможно. Поначалу у меня от моего персонажа просто скулы со скуки сводило. Но теперь принц не казался мне таким уж невозможно бесплотным. Я старался играть обычного парня, который влюбился в глупую молодую девчонку, дочку своего шефа, руководителя труппы и ее главного трагика. При этом мой герой витает в облаках, представляя себя принцем в изгнании, а предмет своей любви – настоящей королевской особой, и все его представления о светской жизни почерпнуты из глупых пьесок и обывательских представлений. Мне даже кажется, что мой персонаж чем-то на меня похож. Я тоже частенько нахожусь не в реальности, а в своих фантазиях, представляя себя то замечательным музыкантом, то популярным певцом. Но чаще всего сыном. Любимым сыном своих родителей. Мне нужны были общие с моим персонажем эмоции, одинаковые фантазии, общность судеб. Ведь и про родителей принца – короля и королеву – зрителю и читателю ничего неизвестно. Может, их и нет у него. В общем, все, как и у меня. Я решил поговорить об этом с моим Евдокимофым, и он сразу все понял. Уже на следующий день я получил от него по электронной почте некий монолог, который он предложил вставить в наш отрывок. Я прочел его ребятам, и все пришли в восторг. Это и вправду был сильнейший текст. Он звучал как исповедь, которую юный артист произносит перед женой волшебника, которая жалеет несчастного одинокого молодого парня-сироту, воспитывавшегося в приюте и прибившегося к бродячей труппе. Игоряша поздравил всю нашу группу с тем, что вся концепция нашей постановки окончательно сформировалась и теперь от нас требуется просто качественно играть свои роли – и результат будет отличный! Впрочем, нам и самим было очевидно, что этот написанный Евдокимофым монолог станет главной сценой всей постановки. И что самое важное для меня лично, теперь мой персонаж становился понятен и близок не только мне, но и любому ребенку и преподу в девяносто шестом.
Я часто думаю о Кристине. Я думал о ней и раньше, но теперь это стало происходить все чаще. Я внутренне понимаю умом, что она неумна и у нее примитивные взгляды и эмоции. Но она меня притягивает. Когда я думаю о ней, я ощущаю у себя внутри что-то горячее и трепещущее. Мне хочется прижиматься к ней голым телом, чувствовать, как ее руки нежно гладят меня по спине и ниже… Я хочу ее, хочу ее трогать, обнимать, ласкать ее голую, теплую и страстную. И я не мечтаю о ней. Я просто ее дико хочу. Ведь у меня еще никогда никого не было. Я еще никого не целовал взасос. И ни одна девочка не говорила мне, что я ее парень, что ей со мной хорошо. Наверное, мне просто пришла пора влюбиться. Но если не влюбиться, то уж хотя бы просто потрахаться…
Мы начали с Кристиной репетировать наши с ней сцены наедине. Витямба сначала помогал нам, смотрел, как все это выглядит со стороны, и давал советы:
– Что вы оба как истуканы! Саня! Возьми ее за руку. А ты смотри ему прямо в глаза, когда говоришь. Ты же влюблена в него! Попытайся обнять его, прижаться к нему…
И так далее, и тому подобное. И с каждым разом мы заходили все дальше, и наши соприкосновения становились все плотнее. Витямба, как только обнаружил, что у нас начало получаться, сразу же перешел от нас к репетициям с Любой и Аверьяновым. И теперь мы репетировали вдвоем, одни, в нашей с Витькой комнате. И тогда мы впервые поцеловались… и потом долго обнимались, и ее руки гладили мои волосы и шею, а я залез руками под ее водолазку и трогал ее маленькие груди… И я сам не заметил, как начал расстегивать свою рубашку и джинсы и одновременно стягивать с нее одежду, и она шептала: «Подожди, Саша. Сюда могут войти…» Я закрыл дверь, подперев и заблокировав ее стулом. И тогда мы снова кинулись целоваться, обниматься, сбрасывая с себя одежду. Она нажала на выключатель, и в комнате стало почти темно. Только из незашторенного окна проникал зимой вечерний свет. Мы лежали, прижавшись друг к другу, и дышали одинаково горячо и нежно. И я впервые трогал женское тело и наслаждался этим невероятным счастьем, и это казалось мне самым приятным из всего, что я когда-либо ощущал. И я шептал ей, что люблю ее, и она целовала мои глаза и тоже любила меня.
…Мы репетировали почти каждый день. И если могли быть одни, то снова и снова целовались, ласкали друг друга и разрешали себе заходить все дальше и дальше. Мы уже знали тела друг друга до самых мельчайших подробностей, и не было места, куда бы мы друг друга не целовали и которое не ощупывали, и нам было очень хорошо вместе. И никогда и ни к кому я не испытывал таких чувств, как к моей Кристине. Она стала для меня единственной и самой главной. И мне было уже не так важно, что там будет с постановкой, с музыкалкой или с учебой в школе. Она вдруг стала всем. Я не мог думать ни о чем, кроме нее, забыв всех других. И даже моего Евдокимофа. Мы с ним продолжали каждый день переписываться, и я сообщал ему все новости… кроме одной. Самой главной. Что я влюблен и у меня теперь есть моя Кристина. Самая красивая, нежная, ласковая. Моя единственная.
Я ужасно хотел написать ему, что у меня теперь есть еще и моя Кристина. Меня тянуло поделиться с ним этим столь важным в моей жизни, но я как-то не решался сделать это. Думал, что вдруг он заревнует меня к ней и, может, откажется меня забирать. Я все время думал о том, что скоро мне придется принимать трудное решение. Я должен буду выбрать между Евдокимофым, моей новой жизнью в семье, с отцом, в Москве, – или остаться здесь, теперь уже навсегда (ведь больше у меня такого шанса точно никогда не будет), но тогда рядом со мной будет моя любимая и самая лучшая девочка. И что бы я ни делал: целовал мою Кристину, играл на фортепиано, решал задачи по физике или писал моему Евдокимофу сообщение по мылу, – я постоянно ощущал необходимость сделать этот выбор. Я чувствовал, что мой час приближается. И не мог отказаться ни от нее, ни от обретения семьи. Я не знал, как мне говорить об этом и с ней. Ведь и она, как и все в нашем классе, да и во всем девяносто шестом, знала, что скоро меня наверняка заберут отсюда домой, а значит, расставание неминуемо. Она понимает это, не может не понимать, но молчит. Ни разу не спросила меня об этом. Но я чувствую, что она тоже размышляет об этом. Просто, наверное, гонит от себя эти мысли и хочет, чтобы жизнь сама все расставила по своим местам. Наверное, она права. Что ей остается, кроме ожидания моего решения… Наше будущее всецело в моих руках. Это я должен отказаться от нее ради своей новой счастливой жизни, о которой мечтал каждый день все эти годы, пока помню себя. Или же отказаться от всего, но остаться с моей самой любимой?.. Как мучительно думать об этом, как тяжело решить…
Мы уже перешли от репетиций отдельных картин к прогонам всей постановки. Игоряша приходил к нам и давал много, как всегда, полезных советов. Он сказал, что за наш спектакль он спокоен. У нас получается очень нетривиальная и вполне целостная постановка. Поэтому он в большей степени сосредоточился на репетициях с восьмиклашками. И ему явно понравились наши с принцессой диалоги и сама наша игра. Ведь это была уже вовсе и не игра – мы говорили с Кристиной те слова, которые точно определяли наше внутреннее состояние и отношение друг к другу. Играть было и не надо. Нам было так просто и органично рядом, что те, кто видел наши прогоны, удивлялись, как непринужденно и искренне все у нас получается.
Вечерами мы иногда ходили с ней прогуляться на улицу. И мне ужасно хотелось рассказать ей что-нибудь интересное, что говорил мне или писал мой Евдокимоф, но я каждый раз ловил себя на том, что любое упоминание о нем может Кристину больно ранить. И я умолкал, и тогда мы просто гуляли и говорили обо всем, что происходит у нас в девяносто шестом, но только не о нашем будущем, только не о нас. Кристина полюбила мою любимую музыку. И иногда вечерами мы лежали с ней рядом, обнявшись или просто взявшись за руки, и я включал негромко моих любимых Моцарта и Баха. И ей это вдруг тоже понравилось, она даже просила меня включить ей «Air» Баха или симфонию № 40 Моцарта, которые ей особенно запомнились. Может быть, когда любишь, тебе становится очень понятно все то, что нравится твоему любимому человеку.
