Низложенным отводилось единственное святилище на всю ятоллу и так уж сложилось, что оно приткнулось подле одного из множества храмов правящих бессмертных. Одни проиграли, другие выиграли, лики над вечным кругом огней внутри храма Пантеона сменились, людям было сказано кому отныне молиться и носить дары. Смертные без слов подчинялись наказам вечных. Отвергнутые проиграли своим собратьям и более не имели неисчерпаемой силы, но боги оставались богами для людей. Потому место, через которое они могли ступать на землю смертных, не могло быть ни осквернено, ни уничтожено.
- Вы только посмотрите!
- Кто там может быть?
- Неугодная?
- Она туда не ходит. Ей незачем.
Шептались, косились, даже приближались к самому краю второй дороги. Но только самые смелые. Самые умные оставались где положено. К храму Отвергнутых тем, кто верен Пантеону, приближаться не следует.
Что до неугодной, бывшая жрица не посещает храм своих новых хозяев, ведь она теперь слуга, а слугам нет нужды молиться.
Вся ятолла Пантеону поклоняется. Кроме этой девицы, что попрала священные законы, никто к обветшалым стенам не приближается. Неугодная изредка омывает тамошний главный алтарь вином. На большее сил у одной не хватало, потому и удивляло, что святилище Отвергнутых цело до сих пор. На таких скудных подношениях долго не простоишь. Храмы богов стоят на молитвах, на вере, на дарах. Без людей храмы быстро разрушаются.
Только этот назло держался крепко. Мог бы и сгореть до остова, никто не принялся бы слезы лить. Зато честной народ перестал бы торопливо пробегать мимо, осеняя себя священным знаменьем Пантеона. Заместо этого - переживания сплошные. Юные девицы заслоняют лица руками, дабы не приглянуться какому Отвергнутому, а мамаши своих новорожденных под белоснежными платками прячут, чтобы на тех порча не заползла. А порой на все четыре стороны в час волка от стен храма дурнотой веет, холодом, тревогой.
А ведь говаривают разъезжие купцы да гости с других краев их огромной великой яссы, что чем ближе к столице, тем больше храмов Отвергнутых. Боги это боги. Находились люди, не желавшие менять в своих молитвах имена на других правящих. Так и соблюдают свою веру, обращаются к низложенным с покоем и без зазрения совести. Никто их за это не попрекает... Странно-странно, в их ятолле, именуемой Хаэсса, такое не прижилось.
Так кому там быть, да еще в такую рань? В рассветный час приходят, дабы простоять службу за спинами жриц, но в святилище Отвергнутых ее вести некому, если только посетитель сам знает как...
Любопытствующие подсобрались в шепчущийся клубок, держась на другой стороне площади против входа в храм Пантеона. Пересекать разделявшее святилища расстояние не решались, незачем себя чернить. Пантеон за опрометчивость может наказать. Люди в жизни своей порой поминают Отвергнутых и даже обращаются к ним, но храм это другое. Это верность, а если верность меняется...
Черная дверь, испещренная символами низложенных богов, отворилась. Порог на выход переступил чужак. Ни обернулся, ни поклонился, ни шепнул слов на прощание на последней ступени, спустившись. Отвергнутые или нет, но боги - это боги, смертным в их отношении не положено нарушать ритуалы. Пришлый допустил дерзость сознательно.
Люди таращились на него, пожирали глазами, вытягивая из толпы головы, отталкивая друг друга, чтобы сунуться вперед. Чужак двигался неторопливо, легко, позволяя себя рассмотреть. В ответ толпу взглядом не удостаивал.
- Кто такой? - выступила из толпы пара человек. Нахмуренные, настороженные.
Чужак сейчас был против них всех, один на своей стороне, на той самой дороге. Роста он был среднего, но явная худоба делала его выше для взгляда. Темноглазый, чернобровый, скулы как тесаком заточены. А еще смуглый да кудрявый. Походил на большинство уроженцев самой южной ятоллы.
Смущал наряд. Несколько слоев, длиннополый, ткани тяжелые, ни рук открытых, рукава у нижней рубахи плотные, ни ног, шаровары, заткнуты в голенища припыленных сапог. Всего два цвета - черный и стальной, из-за чего чужак походил на кобру. Здесь никто так не одевается и здесь никто так не ходит. Они на юге, на земле, которая знает только солнце, здесь все раздеты, ни одной лишней тряпки на себя местные не натягивали, жарко, душно. Небесное светило полное, щедрое, добирается до всех уголков, и день у него длинный, успеешь прожариться до костей. Здесь в нарядах властвуют цвета, яркие, красочные, бесконечный радужный круговорот.
А этот - бедуин какой-то, как только не спекся.
Чужак продолжал неторопливо идти от ступеней храма, оставляя на пыльной дороге новые следы, да так и не бросив ни единого взгляда себе за спину. Разгорающийся рассвет занимал его гораздо больше. В этой части города высоких строений нет, небо было свободно распахнуто, вот он и любовался. Двери храма где-то там за спиной закрылись медленно и сами по себе.
- Кто такой, тебя спрашивают, - один из мужчин, ступивших вперед, приосанился, сложил руки на могучей груди, придавая себе должный вид, рассчитывая напугать чужака. - Чей гость?
- Я не гость, - последовал тихий ответ, похожий на шорох, с которым змея ползет по песку.
- А кто ж? - невольно тот сделал еще шаг вперед, желая лучше расслышать.
- Владыка.
Толпа отхлынула, как волна от берега, и зароптала. Сказанное слово имело слишком большой вес. Никто в здравом уме таким шутить не станет. У чужака рассудок помутнел, как видно от жары, нечего было на себя темные ткани навешивать.
Помешанный.
- Владыка. Это очень громко. Мы непременно отдадим тебе дань уважения, пришлый, как только ты нам расскажешь, кто ж тебя надоумил так назваться.
Откуда такой странный взялся? По городу ни единого слуха не пронеслось о чужаке. А уж если бы действительно Владыкой был, так и нижняя, и верхняя части только бы о том и трещали без умолку. Тем временем на ратуше колокол не бил, никто перед жителями веского слова не держал, а Владыка явился.
Их ятолла без Владык вот уже двадцать три года. Живет, справляется. Да, времена снова стали нелегкими, так не это ли повод свою землю беречь и не позволять всяким пришлым по ней разгуливать?
