Царь Атей старался сидеть в седле прямо, но то и дело задремывал, и тогда голова его падала на грудь, болтаясь на ходу, как неживая. В такие моменты члены свиты многозначительно переглядывались и показывали глазами на дряхлого вождя, которому пора было бы пересесть с коня в кибитку и доживать там последние дни, покуда сыновья не удавят во сне или не отравят за пиршественным столом. Все сверстники девяностолетнего Атея давно отправились в заоблачные поля счастливой охоты, да и прочие редко доживали хотя бы до середины его преклонного возраста. Сам же он скрипел, кряхтел, корячился, но держался на этом свете, упрямо не желая смириться с законом жизни, предписывающим ему освободить дорогу молодым. Это было против правил, это раздражало и злило. Удивился бы вождь, узнай он, как много людей – близких и просто приближенных – желают ему смерти.

Эта была здоровая, природная ненависть сильных и молодых хищников, вынужденных подчиняться полуслепому и беззубому вожаку, стремительно утрачивающему остатки власти и силы. Они не набросились на него до сих пор лишь по одной причине: их удерживал страх. А вдруг Атей только прикидывается безобидным и немощным? Вдруг наблюдает за окружающими из-под прикрытых век, чтобы в случае чего отдать приказ схватить и казнить непокорных? А вдруг подмигивания и ухмылки соратников притворны и являются не чем иным, как приглашением в ловушку?

Вот и оставалось приближенным вождя сдерживаться и выжидать удобного момента, настороженно посматривая друг на друга и на Атея, дремлющего в седле. Вытертые шлемом волосы его свисали редкими седыми прядями, короткий меч висел слишком низко, чтобы стремительно выхватить его на скаку, кожаный наряд был покрыт пятнами, свидетельствующими о старческой неопрятности обладателя. На фоне своих воевод и охранников смотрелся он как общипанный филин, окруженный сильными степными воронами. Даже конь Атея, семенящий мелкой рысью, заметно уступал тем горячим рыжим жеребцам с коротко подстриженными хвостами и гривами, которые нетерпеливо гарцевали и грызли удила, готовые в любой момент сорваться в галоп. Рука вождя больше не была способна подчинять своей воле могучего скакуна. Доспехи и украшения его потускнели, ибо слуги утратили рвение, а подслеповатый Атей не видел изъянов на небрежно начищенном золоте.

Он и сам понимал, что уже не такой, как прежде, но не мог признаться в этом даже самому себе. Дальний поход за Истр[1] совершенно вымотал его. Приходилось делать не столь долгие переходы, как в былые времена, не говоря уже о том, что в конце каждого дня войско останавливалось на ночлег, вместо того чтобы совершать стремительные броски, опережая вражеских лазутчиков. Однако поручить командование сыновьям или воеводам Атей не решался, опасаясь разгрома. Биться предстояло не с разрозненными племенами фракийцев, а с самим македонским царем Филиппом, продвигавшимся навстречу. От исхода сражения зависела судьба не только скифского народа, но и их бессменного повелителя. Он отчаянно не хотел подохнуть на колу или принять какую-либо иную мученическую смерть, а все шло к тому…

Возможно, не следовало задираться и дразнить могущественного Филиппа, но что сделано, то сделано. Стрела летит только вперед и не способна вернуться обратно.

Началось все со стычек на границах, которые повадились нарушать трибаллы – большое и весьма воинственное племя. Долгое время прямых столкновений удавалось избежать благодаря хитрости Атея, который рядом со своими войсками гнал толпы женщин и скота, чтобы отпугивать врага огромными облаками пыли, разносимыми ветром. Однако в конце концов трибаллы проведали, в чем тут дело, и бросили скифам прямой вызов, отхватив у них изрядный кусок владений. Терять половину своего немногочисленного войска Атею не хотелось, и он призвал на подмогу македонян, посулив Филиппу скифское царство после своей смерти. Разумеется, это тоже было военной хитростью, и, когда македоняне отогнали захватчиков, Атей стал тянуть время, откладывая скрепление договора царскими печатями. Он понимал, что жить ему осталось недолго, и собирался все оставшееся время водить союзника за нос и кормить его пустыми обещаниями.

Филипп тоже был не прост, хотя по возрасту годился Атею во внуки. Земли скифов были нужны ему позарез, чтобы продвинуться как можно дальше на северо-запад и установить свое господство на Балканах. Когда послы, отправленные к Атею, вернулись ни с чем, он притворился, что ничего особенного не произошло, и отправил новое послание, в котором, не помня зла, испрашивал позволения подойти с войском к Истру, для того чтобы установить там статую Геракла согласно обету. Разгадав коварство македонянина, Атей заявил, что статую пусть привезут к границе, а поставит он ее сам. Если же Филипп попытается осуществить задуманное, то его воины пойдут на удобрение пастбищ, а статуя будет переплавлена на наконечники стрел.

Угроза не остановила Филиппа. С начала конфликта минуло достаточно времени, чтобы разведчики успели пробраться в Скифию и выяснить, что силы Атея вовсе не так велики, как принято считать, и на каждые десять тысяч воинов, которыми бахвалится царь, приходится всего одна настоящая тысяча. Филипп, ничего не ответив на угрозу, выступил в поход. Никакой статуи Геракла с собой он не прихватил, зато вел огромную армию, которой предстояло совершить то, что не удалось добиться вежливыми речами.

Было ясно, что наступил решающий момент. Или Атей остановит захватчиков, или будет вынужден бежать и скитаться в глуши и пустынях, что в его возрасте смерти подобно.

Что-то нехорошее привиделось царю, сердце которого было исполнено тревоги. Вскинувшись в седле, он поднял голову и заморгал, пытаясь разглядеть окружающий мир, расплывающийся перед глазами. Всадники вокруг тоже подобрались, изобразив на физиономиях должного рода преданность и почтительность. Надо сказать, что это было вовсе не притворство, вернее, не столько притворство, сколько естественное побуждение. Несмотря на черные мысли, все чаще посещающие царских соратников, они еще помнили Атея в расцвете сил и грозной славы. Он одержал множество побед и не проиграл по-настоящему ни одного сражения. Его конница пробивала любой строй или же, рассеиваясь по полям, окружала врага и брала измором, пуская стрелы, поджигая траву и преграждая путь к водопою. И теперь он намеревался одержать еще одну победу, возможно, самую решающую в своей жизни. Последнюю победу.

Вполне проснувшись, Атей поманил пальцем сыновей и показал жестом, чтобы они ехали рядом. В то же время он окинул приближенных таким красноречивым взглядом, что вокруг них тут же образовалось пустое пространство, достаточное для того, чтобы поговорить, не повышая голоса и не будучи услышанными окружающими.

Гелен, насторожившись, подъехал с заинтересованным видом. Младший Картис рассеянно улыбался и грыз стебель луговой травы, как если бы ехал не на войну, а отбивать женщин у безвредных землепашцев.

– Это мой последний бой, – произнес Атей негромко, придерживая поводья и напрягая спину, чтобы не болтаться в седле бесформенным мешком. – В последний раз моя рука извлечет меч из ножен.

– Нет, отец, – поспешил заверить его Картис. – Ты по-прежнему силен и проворен, как лев.

– Сто врагов одолеешь еще, – поддержал его старший брат.

Атей их реплики пропустил мимо ушей: он прожил на этом свете достаточно долго, чтобы знать цену льстивым речам.

– Хочу поведать вам кое о чем перед боем, – сказал Атей, не поворачивая головы ни к одному, ни к другому, а глядя прямо перед собой, так чтобы видеть мир между стоячих ушей своего коня, как он привык делать это на протяжении всей своей жизни. – Мой отец был убит в спину в сражении с фракийцами. Сразил его не враг, а собственный сын, которому не терпелось унаследовать власть.