Однажды на заре он спас ее жизнь. Ее, но не ей. Оба стояли на пустом перекрестке, но оба ждали появления зеленого человечка, жизнь которого длится короткие 30 секунд. Они ждали, ведь жизнь даже самого маленького человечка не должна быть напрасной, даже самый маленький человечек должен иметь возможность сказать кому-то после смерти, что сделал за свою короткую жизнь что-то полезное.

Час и правда было ранний. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, но еще кокетливо пряталось от людских глаз за высотками. Ночью шел дождь и только собиравшаяся испариться влага еще дарила зевающим прохожим запах мокрого асфальта.

Парень помнил ту встречу отчетливо. Стоя позади нее, он от нечего делать разглядывал ее худые ноги, обтянутые голубыми потертыми джинсами, черную футболку, помятую по швам, серые кроссовки, туго затянутые шнурками. Его взгляду было почти не за что зацепиться: ни колец, ни серег, ни тату. Если бы не появление Майка, парень бы запомнил разве что синюю ленту, вплетенную в ее толстую косу.

Но не выспавшийся и злой на весь свет с самого утра и почти с самого рождения Майк все изменил. Будучи водителем с приличным стажем он был уверен в себе, особенно на пока еще пустынной дороге. А потому позволял маленькому автобусу лихо и с оглушающим аккордом заноситься на поворотах. Именно такого злобного Майка вот уже второй месяц ждала девушка. Она грезила им, одержимая, она искала его на пустых улицах под прицелом уличных камер, чтобы все случилось как нельзя лучше.

Выпрыгнувший из-за угла автобус оглушил парня. Но девушка пошла звуку навстречу, сделав небольшой, но уверенный шаг.

Холод ее слабой руки заставил парня очнуться. Он понял, что притягивает ее к себе со всей силы. Крепко, уверенно, даже нахально.

В ее серых глазах, оказавшихся напротив, как ему на миг показалось, пробежали злость и презрение. Но она все-таки процедила сквозь зубы еле слышное «спасибо».

Только когда автобус скрылся за новым поворотом, заскрежетав колесами, парень понял, что продолжает стоять на перекрестке. Девушка исчезла, а на пути теперь стоял красный человечек.

Ей только-только исполнилось 19. Но она могла бы поспорить, что знает жизнь вдоль и поперек. Хотя одного она все-таки не знала: каково это иметь отца. Он ушел, когда ей было полгода, и она жила так, словно его никогда и не было. Ей было чуждо само слово «папа», чуждо думать о нем, чуждо знать, что он у нее когда-то был, что в ее рождении участвовали двое, а не одна.

Мать работала медсестрой и пропадала на дежурствах, проводя свободные вечера в барах, горько сожалея о несбывшейся мечте стать врачом. Обида и жалость к себе были сильны, гораздо сильнее, чем охота к переменам. В перерывах между стаканами с виски ей представлялось, как она могла бы сидеть в это время дома: зубрить особо сложную главу из учебника по фармакологии, записывать красивой ручкой конспект к семинару, да время от времени заглядывать в спальню к дочке. Но – хвала небесам – бармен был расторопен и не заставлял ее размышлять слишком долго. Пока она тянула виски, ей хотелось жить.

В два часа ночи бар закрывался и приходилось идти домой. В последний год она уже даже перестала врать матери. Все ее речи, надуманные по дороге, не нуждались в оглашении. 70-летняя старуха уже ни о чем не спрашивала.

В детстве Арин привыкла подолгу не засыпать. Только после неторопливого поворота ключа в замочной скважине девочка проваливалась в сон. Отворачиваться к стене и считать про себя считалочку, чтобы попасть в царство Морфея ребенку было не нужно.

Ей снились большой дом с красной крышей, море, которое наваливалось на берег, свадьба с ее единственным и самым лучшим другом. Она не любила белый цвет и поэтому ее маленькое свадебное платье было светло-голубым. А на друге вместо смокинга были шорты с попугаями и черная футболка. Но все-таки это была настоящая взрослая свадьба: маленькая розовая бабочка на его шее и голубая фата на ее голове доказывали это всем многочисленным гостям. Жениху с невестой только-только исполнилось семь лет. Обряд проводил пожилой пухлый священник, очень сильно похожий на их доброго усатого домоуправленца, который непременно щипал Арин за щечки, всякий раз столкнувшись с ней на лестнице.

Эти сны всегда завершались хорошо. Новоиспеченный муж чмокал Арин в губы, а потом они ели вкусное мороженое: он – шоколадное, а она – ванильное, и пили сладкий лимонад с пузырьками. Когда пузырьки начинали выходить через нос так, что приходилось весело зажмуривать глаза, сон заканчивался и повторялся снова. Так даже за короткую ночь Арин успевала выйти замуж несколько раз.

Жаль, что она не могла поделиться ни с кем своим счастьем. А тем более с ним. Любовь к нему граничила со страхом и почтением. И если бы ее спросили, что из этого сильнее, она бы не смогла ответить. Он был таким далеким, и не только из-за того, что был выше ее на целых двадцать сантиметров.

В школу он пошел на целый год раньше ее. И вечерами, раскачивая ее на качелях, рассказывал ей об одноклассниках, с которыми не дружил, но к которым она все равно ревновала, об учителях, которые заставляли делать бессмысленные упражнения и решать простые примеры. Из его тонких уст монолог даже такого скучного содержания казался ей безумно интересным. И она не могла дождаться, когда у них появится еще одна общая тема для разговора.

Первый день в школе стал для нее разочарованием. Вокруг были глупые дети, которые кричали и бегали. Когда ее кто-то толкнул в спину, и она упала, все вокруг засмеялись. «Никогда не теряй гордость», – вспомнила она слова бабушки. Поэтому встав, отряхнув колени от пыли и высоко подняв голову, Арин пошла дальше. Но тут кто-то поставил ей подножку. Она упала снова, а смех вокруг стал громче.

Вечером она плакала сидя на старых качелях. А он стоял рядом, не раскачивая ее как прежде, и не знал что делать.

Вскоре в школе их стали дразнить женихом и невестой. Кто-то увидел, как они разговаривали на перемене, и он на прощание погладил ее худенькое маленькое плечо. Мечта об их свадьбе вмиг стала глупой. Теперь во сне она убегала от него во время церемонии, а он не пытался ее догнать. Она оглядывалась в надежде увидеть его совсем рядом, кричащим ей что-то, бегущим, но он продолжал стоять где-то там, похожий на маленькую кукольную фигурку, из тех, которыми украшают свадебные торты. Только священник-домоуправленец добросовестно продолжал исполнять свою роль и бесстрастно зачитывал слова, которые она выучила наизусть.

В школе она не завела ни друзей, ни подруг. Держалась в одиночестве, стараясь быть незаметной и тихой. У нее получалось. На переменах они теперь не разговаривали, пытались делать вид, что не знают друг друга. Это было несложно. Она знала наизусть расписание его занятий и шагала обходными путями, выбегала из класса раньше всех, чтобы поскорее добраться до следующего пункта назначения или позже всех, если знала, что он сидит в соседнем кабинете. Со временем все вокруг забыли, как он гладил ее по плечу, и жить ей стало немного легче.

Она скучала, но теперь они общались только по вечерам, когда домашние задания были сделаны, а домочадцы погружались в телевизор. Как и прежде они встречались во дворе и говорили обо всем на свете. Арин внимательно смотрела в его зеленые глаза, даже когда он молчал. В его многозначительном, как ей казалось, молчании она искала ответы на свои вопросы: любит ли он ее, поженятся ли они хоть когда-нибудь, будут ли у них дети. Наблюдая за покачиванием листьев на деревьях, она не замечала его отсутствующего взгляда. Только спустя годы она будет думать, что никогда не было никаких «их». Даже когда он раскачивал ее на качелях, он думал о чем-то своем. Его осторожные движения были не заботой, не страхом, они были машинальными и сильными ровно на столько, чтобы о них не задумываться.