Но комитет по изгнанию создавался не для того, чтобы отменить изгнание. После краткого и пристрастного обсуждения он занялся практическим вопросом о процедуре выдворения. Посоветовавшись с третьим ответственным лицом, Майтеком, Михке и Игнац постановили, что каждый отверженец получит матрас, постельное белье, несколько предметов из своей комнаты и сто пятьдесят фунтов. Из Египта они вывезли больше, но когда они покидали кибуц, бывшие товарищи перерыли их вещи: а вдруг прихватят какую-нибудь чашку или еще что-нибудь без особого разрешения.

Яков Рифтин, левый активист из кибуца, который вел за собой «египтян», сам был последователем Моше Снэ[11], именем которого потом будут называть улицы, не вспоминая о его просоветской позиции и о том, что он передавал Советам не предназначенную для разглашения информацию. Рифтина, в отличие от «египтян», из кибуца не изгнали, только заставили помалкивать.

Изгнание, которое Вита назвал серьезной ошибкой, превратило «египтян» в горожан с новыми жизненными навыками. Многие из поселившихся в Тель-Авиве или даже в Холоне смогли хорошо устроиться. У других проявился посттравматический синдром. Напряженный ритм большого города и необходимость тяжело работать, чтобы сводить концы с концами, вызывали нервный тик, особенно в области шеи. Бедолаги запрокидывали голову – затем снова наклоняли ее вперед, захлебисто кашляли и сплевывали, непроизвольно мотая головой теперь уже из стороны в сторону, словно в знак несогласия.

Нет, не они хозяева этой земли. Им лучше заткнуться и обмениваться мыслями только друг с другом – и то не на иврите, – сидя на солнечных балконах, над которыми постепенно сгущается тьма.

Единственная Дочь всегда повторяла: «Дни мои сочтены».

У нее были страшные боли. Теперь она от них избавилась, думала Старшая Дочь, стоя у ее тела. Она вошла в палату Единственной Дочери, чтобы забрать ее большую сумку и вещи, и, бросив взгляд на обожаемую двоюродную сестру, заметила, что у той волосы все еще завязаны в хвост. Она слегка потянула за хвост, потом сказала себе: «Черт, она умерла, она ничего не чувствует», – и потянула сильнее, но все-таки осторожно. Она суетилась у тела Единственной Дочери, словно они все еще там, на улице Маттафии-первосвященника, как когда-то в семидесятые, а не в больнице «Ихилов», в начале двухтысячных. Единственная Дочь была мертва. Больше ничего нельзя сделать.

В больнице принято оставлять тело на два часа в палате за ширмой, а потом приходит санитар и увозит его в морг. Через полтора часа после смерти Единственной Дочери в терапевтическое отделение вошел ее отец Вита с букетом цветов. Старшая дочь и Амация, муж Единственной Дочери, ждали его и бросились навстречу, чтобы не дать ему войти в палату. «Несчастье, случилось несчастье!» – сказали они хором, а он спросил: «Какое несчастье?» Они молчали и ждали, пока он поймет сам. Он понял и тут же сказал: «Теперь она умрет», – имея в виду Адель.

Но Адель умерла не так быстро. Она только стала ходить на бесконечные медицинские проверки, чтобы у нее нашли неизлечимую болезнь, и это объяснило бы ее самочувствие. Она не упустила ни одной проверки и всюду ездила на такси в сопровождении мужа, Виты, всецело преданного своей миссии. Но результаты всякий раз были нормальными, врачи говорили, что она физически здорова, и прописывали разные таблетки от депрессии. Она отказывалась их глотать и принимала лишь полтаблетки вабена против тревоги и бессонницы.

Раз в три недели, поздним утром, Адель и Вита ездили на могилу дочери в Кирьят-Шауле. Постоянный водитель отвозил их и потом ожидал неподалеку, на узкой дорожке между тесно расположенными могилами, не выключая мотора, чтобы работал кондиционер. Они приезжали общаться с Единственной Дочерью, но Вита не произносил ни слова, потому что был уверен, что говорить не с кем, а Адель упорно говорила с ней, рассказывая хорошие и плохие новости, чтобы та была в курсе. Вита стоял рядом, наготове: если Адель рухнет, он позовет водителя на помощь, они отнесут ее в машину и поедут прямо в больницу.

Он всегда был деятельным, особенно по сравнению с женой и дочерью. Когда Единственная Дочь еще была жива и у нее был тяжелый период в жизни, он говаривал ей: «Вперед, вперед, на Килиманджаро» или: «Вперед, на Эверест».

Адель часами рыдала на могиле. Вита ворчал и покачивал головой из стороны в сторону. Потом помогал жене убирать могилу и попутно ссорился с ней из-за всякой ерунды. Давило в груди – он знал, что ожидает его дома: плач на весь день, до отвращения к жизни.

Однажды, лет за семь до своей смерти – наверное, ровно в двухтысячном, – Единственная Дочь Виты и Адели спросила Старшую Дочь Чарли и Вивиан, не хочет ли та поехать с ней в Тантуру. Вита и Адель отдыхали в Тантуре с внучками, Левоной и Тимной, двумя дочерьми Единственной Дочери, и мать решила их проведать.

Когда Старшая Дочь была еще подростком, Единственная Дочь добивалась для нее разрешения посещать гостиницы или пансионаты, где она жила, потому что знала: Старшая Дочь в такие места сама не попадет. К примеру, однажды она тайком провела ее в какое-то прилегавшее к пляжу медучреждение в Ашкелоне для нуждавшихся в особой диете. Другая подруга Единственной Дочери даже осталась там на ночь.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.