Взбудораженная, Адель уселась в автобусе рядом с Витой и шепотом поделилась с ним своими тревогами. Он поднялся и стал пробираться по проходу к сидевшим неподалеку Лизетте и ее мужу Джо.

– Куда вы едете? – спросил он.

– В Тель-Авив, – ответила Лизетта. – Вивиан уже нашла для всех нас односпальную квартиру в Шабази с туалетом на улице. А вы куда?

– К матери жены, в Холон. Она живет там с братом Адели. Только что закончила строить дом. Потом посмотрим.

– Что с работой?

– Я об этом не беспокоюсь, – сказал Вита. Он изо всех сил вцепился в кожаный ремень, свисавший с перекладины на потолке: автобус сделал резкий поворот, и Виту повело в сторону.

Вита все еще не оправился от горечи изгнания. Странное это государство – Израиль, думала Адель, тут «пятьдесят – шестьдесят лет» оканчиваются за два-три года. Но, по правде говоря, она была рада вырваться из кибуца, хоть и знала, как переживает из-за этого муж.

– По дороге остановимся на два-три дня у сестры в Хадере, – добавила Лизетта, пока автобус разворачивался.

Вита переждал поворот, выпрямился и вернулся к Адели. Он принес ей прекрасную новость: мама не увидит Лизетту.

В Хадере они пересели на автобус до Тель-Авива. Мама пришла встречать Адель и ее сефардского мужа вместе с Фреди, Аделиным братом. Фреди оказался в Израиле из-за Адели, потому что не хотел оставлять ее одну, но теперь, когда у нее есть Вита, он сможет поездить по свету, вот только окончит курсы стюардов. Фреди уговаривал Виту поселиться в Холоне, но тот уперся. Он хотел жить на берегу Яркона, потому что привык к берегам Нила. В Каире у них был дом у реки на улице Каср-аль-Эйни, неподалеку от площади Тахрир, где обитала семья Адели.

Яркой совсем не похож на Нил, но Виту это не смутило. В окрестностях Яркона все еще строили очень мало, и квартиры там были дешевы. Вскоре Вите Кастилю удалось купить трехкомнатную квартиру на четвертом этаже на углу улиц Йеуды Маккавея и Маттафии-первосвященника. Окна выходили на восток, и всю первую половину дня квартиру заливал свет.

После поцелуев и объятий, когда иссякли обычные вопросы, мать посмотрела на их жалкий багаж и спросила: «А чемодан где?»

Глаза Кастиля светились добродушной усмешкой, когда он ответил:

– Остался в кибуце. Нам его не вернули вопреки всем идейным принципам. Очень уж он красив.

Матери понравился грустный с виду, но оптимистичный зять. Она по-новому взглянула на Адель, которую всегда считала неудачницей по сравнению с двумя сводными сестрами и двумя братьями: один – вот он, в Холоне, другой уехал в Канаду. И надо же, именно Адель нашла себе отличного мужа. Молодчина, Адель! Теперь я за тебя спокойна.

Вивиан училась в католической школе для девушек – Школе Непорочного зачатия, каирское отделение. В эту же школу ходили и дети соседей-армян. Вивиан очень нравилась школьная форма. Глянешь – сразу видно: элитарная школа. А еще там учили английский. Вивиан очень любила английский язык.

В школе думали, что отец у нее христианин, а отцу, еврею и атеисту, было все равно, в какой школе учится дочь. Он был инженер-мостостроитель, всегда с тетрадью и карандашом в сумке. Со временем некоторые его мосты будут разбомблены Израилем. Мать была набожна – они с отцом страшно ссорились из-за веры, – но все-таки согласилась отдать дочь в христианскую школу с условием, что та не будет заходить в церковь и осенять себя крестом, а если уж придется, пусть крестится в противоположную сторону. Разумеется, Вивиан заходила в церковь, этого никак нельзя было избежать, но креститься не крестилась ни в ту, ни в другую сторону.

Форма и впрямь прекрасная. Зимой – темно-синяя юбка-плиссе хорошего качества и того же цвета блузка из плотной ткани, а на ней витиевато вышито английское название: The Immaculate Conception School. Летом – большая соломенная шляпка со школьным гербом, юбка та же самая, а блузка – хлопковая, кремовая, с круглым воротником. И галстук на шее в любое время года.

Преподавали монахини-францисканки, миссионерки из Ирландии. Они вели занятия по-английски. Хор девочек выступал тоже на английском языке, пела в нем и Вивиан. На одной из репетиций ее похвалили перед всеми, сказали, соловьиный голос, поставили в первый ряд петь сопрано. Потом она много раз исполняла соло. Монахини относились к ней как к обладательнице Божьего дара.

Восхищение монахинь пробудило в Вивиан огромную гордость, несовместимую, казалось бы, с побоями и унижениями, которым подвергал ее старший брат, а отчасти и мать, превратившаяся в тень при своем первенце. Монахини внушали, что Вивиан предстоят великие дела, что она будет выступать перед полными залами, а дома ей говорили, что она должна сидеть тихо, не открывать рта и делать, что велят. Наверное, из-за этого противоречия и разочарования – в итоге она собирала не огромные залы, а всего лишь банковские квитанции – у Вивиан, уже когда она стала взрослой, начались внезапные вспышки ярости. В безжалостном «плавильном котле»[8] Государства Израиль эта банковская служащая, не поднимавшая глаз от бумаг, могла при случае мгновенно взорваться и обрушиться на коллег. У себя дома она управляла дочерьми по принципу «разделяй и властвуй».

Большую часть жизни Вивиан не здоровалась и не прощалась, просто из принципа, просто потому, что ей не нравилось произносить «шалом». В доме само собой понятно, что прощаться незачем, достаточно просто закрыть дверь, и не обязательно тихо. В банке и в других местах, где приходилось здороваться, она заставляла себя это делать, еле слышно и совершенно неестественно, на языке, так и не ставшем для нее родным: «Всем шалом». Иногда ей потом приходилось долго спорить, сказала она «шалом» или нет.

С дочерьми она не здоровалась, но начинала разговор с какого-нибудь эпитета или предлога, за которым шло дополнение, и оно-то как раз и было для нее главным, как бы подлежащим. Иногда она начинала фразу словно после запятой, опустив то, что должно было стоять до того, – пусть дочери подключаются к потоку ее сознания, других сознаний для Вивиан не существовало, для девушек же такая форма общения была довольно-таки изнурительной. Иногда внезапно, без предуведомления, упоминалось название обанкротившейся компании, или даже часть названия обанкротившейся компании, или имя покойника, чью одежду делят наследники, сведения о погоде в далекой стране, просмотренные накануне телепрограммы, имя выступившего с речью президента Соединенных Штатов – а потом шел набор слов, из которого было трудно воссоздать ситуацию. Вивиан соединяла эти слова синтаксисом, совершенно не похожим на общепринятый: предложения без главных членов, с эмфазисом, предшествующим основной мысли.

Не исключено, что этому синтаксису ее научили монахини в школе, или же такая затейливая манера выражаться получилась из сочетания синтаксических правил английского, французского и арабского.

В доме главенствовал французский. Арабский и иврит пребывали в подполье. Вивиан учила своих дочерей французским строфам, которые привезла с собой из Египта. Например,

Чарли и Вивиан с двумя дочерьми проживали на углу проспекта Нордау и улицы Александра Янная, неподалеку от проспекта Ибн-Гвироля. Вита и Адель с единственной дочерью жили в начале улицы Йеуды Маккавея, тоже неподалеку от проспекта Ибн-Гвироля, только с восточной стороны. Обе квартиры размещались на четвертом, верхнем этаже. У Чарли и Вивиан балкон выходил на запад, а у Виты и Адели – на восток. Мужчины не мыслили своего существования без изрядной доли солнца. К Вите солнце приходило в первой половине дня, а к Чарли – во второй.