Шаркая ногами, он прошел на кухню и сел на предложенный табурет. Плач его был совсем неслышным, но плакал он всем телом. Его сутулые плечи казались сейчас еще более сутулыми, сморщенное лицо казалось еще более старым, а и так дрожащие руки дрожали сильнее обычного, – и все это вместе рождало такую неизбывную печаль, что хотелось обнять старика и заплакать вместе с ним, даже не зная причины этой неземной грусти. Изредка по его небритой щеке скатывалась слеза и медленно сползала, не смачивая щетины, и я вспомнил не к месту – подползло исподволь, как это бывает, и застряло в мозгу:

Я пытался спрашивать старика, что случилось, пытался уговорить его поужинать со мной, выпить чаю в конце концов, но старик только сидел, глядя в пол, и плакал, и я не знал, чем помочь ему. Просто стоял, и смотрел, и думал, как часто, видя горе другого, мы ничем не можем помочь ему. Особенно если этот кто-то – старик. Нет ничего более жалкого, чем этот беззвучный и беззащитный плач стариков.

Старик же, просидев минут десять, встал и вытер слезы тыльной стороной руки (ну совсем как ребенок, подумалось мне).

– Я пойду, – сказал он хрипло.

Я проводил его и еще долго стоял в дверях, слушая, как стучат по ступеням его неторопливые, с металлическими подковками ботинки.

На следующий день я узнал о причине его печали. Мне рассказала об этом соседка старика – толсторукая, краснолицая, с неухоженными волосами женщина. Оказывается, агент недвижимости уже давно облюбовал их многометражную квартиру и подыскал кредитоспособного покупателя, готового расселить их очень (она так и сказала: «очень») коммунальную квартиру. Она захлебывалась от возмущения, рассказывая о старике, который единственный из всех жильцов отказывается переезжать в отдельную квартиру. «Недалеко от метро, – загибала она пальцы, – телефон, лифт, центральное отопление, мусоропровод», – при слове «мусоропровод» она победно подняла вверх палец, словно это было наиболее важным из перечисленных достоинств.

«Ничего, – она сжала кулак, – мы ему такую жизнь устроим – переедет как миленький». Посмотрев на ее искаженное первобытной злобой лицо, я понял, что она действительно может устроить кому угодно, не только безобидному старику, такую жизнь, от которой переедешь хоть в ад.

Мусоропровод! А как же его знаменитое «Поспеши, машина пришла»? Кому он станет говорить это? Не станет же он стучать в двери соседям, объясняя, что именно сейчас время выбрасывать мусор.

Старик переезжал. Для перевозки вещей хватило маленького фургона, и вечно улыбающийся агент недвижимости радовался, что удалось сэкономить на переезде. Старик мелко перебирал ногами, таская картонные коробки с нехитрым скарбом.

Я вызвался помочь ему и тоже перенес в фургон пару невесомых совсем коробок.

– Счастливо, – сказал ему я.

– Счастливо, счастливо, – закивал он мне в ответ, не улыбаясь, с каким-то новым, незнакомым выражением лица. В нем появилась отчужденность. В нем как будто надорвалось что-то, и теперь это уже было не залечить. Он уезжал навсегда из своего дома, в котором прожил всю жизнь, а разве мнимый комфорт сумеет заменить тебе двор твоего детства?

Я помахал ему рукой и проследил, как машина скрылась за поворотом. Вечером я пошел выносить мусор и не встретил старика, и эта мелочь, которую не заметил, возможно, никто из соседей, так всколыхнула душу, что я чуть не заплакал, да и заплакал бы, не будь я на улице.

Прошло уже много времени, и все забыли старика. Даже я стал забывать о нем в суетливой круговерти дел. Иногда только, особенно вечером, бывает, я вспомню старика и подумаю о нем, спрашивая у пустого телевизионного экрана: «Как он там?»

Саженец старика прижился и стал небольшим деревцем. Я думаю, он был бы рад узнать об этом.

И проходят дни, и я становлюсь старше, и с каждым годом моя работа нравится мне все больше, и я все чаще ощущаю беспричинную радость.

Однажды, вынося мусор, я поймал себя на том, что говорю каждому встречному: «Ты еще успеешь, поспеши, машина пришла». Теперь я боюсь только вечности, следующей за смертью.

Чем стану заниматься я там?

Жалкой струйкой песка еле заметно просачиваются сквозь пальцы дни. Неуловимы. Почти неосязаемы, – но вот уже чисты ладони, пытавшиеся остановить песочные часы жизни.

Построение замка из песка времени – игрушечного такого замка, хрупкого.

В поисках реализации с огарком свечи сквозь пургу. Тепла не хватает даже на зябнущую душу – при чем тут свет?

Попытка спрятаться от холода, создав новую реальность. Менее жестокую. Или хотя бы более красивую. Эстетика заиндевевшего зла.

Замерзшие искатели блуждают в лабиринтах жизни, выискивая место для замка, способ для реализации. Рифмуют мысли, преломив их через призму души, превращают взгляд в музыку, смешивают себя с красками на палитре и вытекают с ними на холст.

А бывает, что просто тесно внутри и приходится вскрыть черепную коробку и выплеснуть на бумагу воспоминания, основательно настоянные на нервах и обильно сдобренные эмоциями, подобно древним, выплескивающим вино из кубка на мрамор в жертву богам.

Синусоидный кошмар бытия, бегущий волнами взлетов и падений, крепко сжимает резец, вгрызающийся в древесину памяти и оставляющий за собой борозды, причудливо сплетающиеся в кружевные узоры произошедшего.

Как-то утром, не зная, чем развлечь себя, бродил я по городу, пытаясь разогнать тоску. Я заходил в мрачные, пропитанные табачным дымом пивные. Люди, которых я там находил, были веселы и беззаботны. С потусторонней отрешенностью наблюдали они за происходящим и делились друг с другом огрызками жизни. Пили пиво и надрывно смеялись над тяжелыми шутками. Эти люди никогда не были моими, равно как и меня они изгоняли из своей компании. Они все упрощали – я все усложнял. Мы никогда не могли найти точки соприкосновения, хотя и любили места одного уровня злачности, пили одно и то же водянистое пиво, курили один и тот же дешевый табак. Их засасывала жизнь – меня же она отвергала. И в этом была только моя вина. Предпочитая грезы, я тяготился реальностью.

Я сидел за пропахшим вяленой рыбой столом и пытался найти объяснение загадочным процессам, происходящим в моей голове. Многие называют их «мысли», – не знаю. Откуда приходят они и куда исчезают? В чем секрет их тревожной окраски? И в чем сущность эмоции без мысли? Тщетна ли жизнь без сюжета и композиции?

Пиво в кружке подходило к концу, и пора было думать о продолжении путешествия. Пивная выплюнула меня на свежий воздух несвежей улицы, подтолкнув коленом под зад в направлении Адмиралтейства.

Покупая бутылку портвейна, я в очередной раз поразился, что денег хватает ровно на то, что необходимо. Порой возникает ощущение, что кто-то наблюдает за мной и помогает волочить повозку жизни. По крайней мере, деньги всегда появлялись случайно и с той же легкостью исчезали, появляясь вновь, когда в них возникала необходимость.