– Я люблю тебя. Я очень люблю тебя. Я так сильно люблю тебя, что даже не знаю, как сказать тебе о том, как сильно люблю тебя.

С недоверием и даже испугом от таких взрослых слов я попытался снять скованность, переведя взгляд на небо (до сих пор пользуюсь этим приемом – в минуту замешательства переводить взгляд на совершенно посторонние предметы, хотя, простите, небо посторонним не бывает). А она продолжала, чуть помедлив и пронзительно заглянув в глаза:

– Если найдешь подкову – то это к счастью, и если ты ее нашел, то, значит, ее прятали до сих пор от тебя.

По сей день бьюсь над разгадкой фразы, бессознательная мистичность которой не раз ввергала меня в пучины мучительной философской депрессии («Философствовать значит учиться умирать?..»). Что же это такое, ощущаемое тобой как очень важное и значительное, было произнесено тобой, моя маленькая добрая фея, и зачем?

Но не могли мы знать о судьбе, уготованной нам взрослыми. Твое ли безрассудное кокетство, черствость ли взрослых, внезапность ли подчинения случаю не позволили мне понять, что это была наша последняя встреча. Тебя увезли родители, пока я спал. Это было настолько внезапно и неправдоподобно, что когда наутро я вышел на лужайку и увидел тяжелый замок на твоих дверях, то решил, что вы ушли куда-нибудь погулять, но, ближе к вечеру, замучив маленький самосвал бессмысленным катанием туда-сюда в опустошающей душу тоске ожидания, я понял, что ты не вернешься, то беззвучно и горько заплакал, не имея на этот раз стыда за свои слезы, открыв наконец сердце свое для тоски.

Для тоски, которой живу и поныне.

Утро было холодным и пасмурным. Северный ветер дул с такой силой, словно злился тому, что вчера по календарю началась весна. Веревки, которыми палатки крепились к редким деревьям, немилосердно скрипели. Фанерный домик, где проснулась Грета, стоял на самом краю коммуны. Продуваемый насквозь, он вздрагивал и раскачивался под резкими порывами ветра.

Грета проснулась от собственного кашля, тяжелого и надрывного. Осторожно выглянула из-под грязного шерстяного одеяла и некоторое время смотрела на качающийся вместе со стеной плакат с Мэрилином Мэнсоном. Потом Грета попробовала выбраться из-под одеяла, но, ощутив холод, тут же спряталась обратно – погреться еще пару минут.

Ее приятель Курт сидел за столом и вырезал ножницами этикетки с консервных банок. Рядом – кусок фанеры с прибитыми фигурами из жести. Курт делал картины из подручного материала, считая себя поп-арт-авангардистом. Иногда, но не чаще, чем раз в два месяца, ему удавалось продать картину. Впрочем, денег от продажи хватало только на месяц жизни, не больше.

– Ну почему так холодно? – первое, что произнесла Грета, показываясь наконец из-под одеяла.

Курт сделал вид, что не услышал. Он закончил вырезать фрагмент банки, положил его на небольшой верстак в углу, накрыл деревянным бруском и пару раз ударил киянкой. Расплющив жестянку, Курт начал прибивать ее гвоздями к фанере.

– Сделай чая… – тихо попросила Грета.

– Занят, – сурово ответил Курт.

Грета резко встала. Спала она прямо в одежде, грязные волосы сбились и торчали в разные стороны разноцветными пучками. Грета подошла к чайнику и включила его. Чайник зашипел, а Грета вернулась к кровати и снова нырнула под одеяло, по пути нажав кнопку магнитолы, из которой застучал жесткий индастриал. Курт спокойно отложил в сторону киянку и остаток банки, подошел к магнитоле и выключил ее.

– Налей чая, – повторила Грета умоляюще.

Курт взял с криво прибитой полки квадратную банку, открыл крышку и посмотрел внутрь.

– Чай кончился, – почти довольно сообщил он и стал ножницами резать пустую банку.

Чайник закипел и выключился. Грета поднялась, взяла с верстака чашку и налила кипятку.

– А сахар?

– Сахар кончился позавчера.

Грета завернулась в одеяло, села на край кровати и начала с отвращением отхлебывать пустой кипяток из чашки.

– Кажется, я заболела.

В резко открывшуюся дверь без стука вбежал Ральф, длинноволосый парень, с листом бумаги в руках.

– Смотри, чего нашел. – Он протянул Курту объявление.

Не отрываясь от работы, Курт глянул, тут же отложил молоток и взял мятый лист бумаги.

– Думаешь, она? Штука евро?

– Ну сам посмотри. – Парень кинулся к Грете, сдернул с нее одеяло, попытался пригладить волосы, поднял за подбородок лицо.

Грета резко вырвалась.

Фотографию сделали полгода назад. Грета была на ней в школьной форме. Темно-каштановые волосы собраны в хвост. Ее карие глаза угрюмо смотрели в объектив. Ниже следовал крупный текст, что за любую информацию о местонахождении Греты Шульц родители готовы заплатить тысячу евро.

Глядя на фотографию, Курт с усмешкой произнес:

– Какой сладкий ребенок! Сколько, говоришь, тебе лет?

– Сколько надо! – огрызнулась Грета.

– Штуку за инфу о тебе, – радостно объявил Ральф.

– Пошел ты!

– Твои родаки платят штуку тому, кто тебя найдет. Везет же людям! Мои заплатят только за то, чтобы я домой не возвращался. Если бы даже у них была штука. – Ральф грубо заржал.

– Ты что, дурак?

– Не, я серьезно. Давай мы тебя сдадим, получим штуку, а потом ты снова вернешься к нам, если захочешь. Курт, как думаешь?

Курт оценивающе посмотрел на Грету.

– Думаю, это идея.

– Думаю, это не ваше дело, уроды тупые! – прервала их Грета.

Грета взяла объявление и посмотрела на свою фотографию.

– Пусть подавятся своими бабками.

Она сложила объявление и убрала его в карман. Подошла к заполненной окурками пепельнице, выбрала подлиннее и закурила.

– А может, действительно?.. – мечтательно сказал Курт. – Штука… Два месяца жить. На море скатать.

– Ты что, дурак? – закричала на него Грета.

– Вчера ты принесла всего десять евро.

– И вместо того чтобы купить чая, ты купил эту дрянь! – Грета показала на пустую бутылку из-под водки. Курт язвительно усмехнулся, Ральф виновато пожал плечами.

– Без чая я могу прожить, без водки – нет.

– А обо мне ты подумал?

– Маленькая еще, не понимаешь.

Грета намотала на шею черный с черепами платок, накинула кожаную пошарпанную куртку и вышла наружу. Из домиков и палаток понемногу вылезали их обитатели. Все они были одинаково неряшливы, с опухшими лицами и мутными глазами. Кто-то пытался развести огонь, но ветер задувал едва просыпающееся пламя под грязную ругань пытающегося. Кто-то курил на крыльце вагончика. Кто-то включил магнитолу, и грубый гранж заскрежетал утренним горном коммуны, словно созывая жильцов на зарядку.

Гэндальф сидел на крыльце своей фанерной хижины и курил. Никто точно не знал, сколько ему лет; на вид – под шестьдесят. Его длинные седые волосы, из-за которых он и получил это прозвище, выбивались из-под старой широкополой шляпы, развеваясь на северном ветру.

Грета подошла и села на ступеньку ниже. Ее знобило, и она обхватила себя руками за плечи, чтобы согреться.

– Доброе утро. У тебя есть чай?

– Доброе утро, девочка. Только вскипел.

Гэндальф скрылся в хижине и вернулся с большой чашкой чая. Грета взяла чашку обеими руками и пила, обжигаясь, маленькими торопливыми глотками.

– Тебя знобит что ли, детка? Ты, случаем, не заболела?

– Чепуха. Холодно. Спасибо.

Старик засунул руку в карман и вытащил огрызок шоколадки, завернутый в фольгу. Обдул с него табачные крошки и протянул Грете, но Грета помотала головой.

– Лет десять не помню такой холодной весны в Берлине. Да, десять лет, точно. Помню, в девяносто пятом в Цюрихе… Но было еще холоднее. Минус десять, должно быть, и снег шел.

– Ты и в Цюрихе был?

– Богатый город, но скучный. Может, потому и скучный, что богатый?