Косолапый распахнул дверь.

— Ух, ты! Серенький явился! — Обрадовался дед, косясь на медвежью котомку.

— Шо, колдовать кличуть? — Озаботился другой скрипучий голос.

— Живо выметайтесь из камеры!

— Ишь, раскомандовался! — Заартачилась старуха. — Я никуда не пойду!

— Водки дашь, выйду, — предложил альтернативу дед.

Медведь было полез в котомку, но в это время сверху обрушилась решетка, превращая коридор в камеру.

— Водку-то доставай, — напомнил старик, ни чуть не озаботившись тем, что замаячившая на горизонте свобода снова превратилась во что-то далекое и несбыточное. Он даже был рад тому, что теперь придется коротать время не только со сварливой спутницей жизни.

— Я те покажу водку, алкаш пескоструйный! — почти счастливо заверещала бабка, обрадованная серьезностью повода перейти от слов к делу. Назюзюкаться удумал? Я тя ща сама назюзюкаю!

Скрюченные костлявые пальцы вцепились в редкие седые прядки, и Серенький во второй раз за день удостоился зрелища противоборства (в прямом смысле слова) противоположных полов. Правда, в отличие от первой, эта потасовка для него была делом привычным. Посему ничуть его не заинтересовала. Серенький сел на пол, облокотившись о стену и на самом деле достал водку. Для того, чтобы собраться с мыслями, два-три глотка будут в самый раз.

Медведь оторвался от бутылки и почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. У решетки стоял Хоттабыч.

— Привет, — спокойно поздоровался колдун.

Серенький не ответил. Зато, как по команде, старики прекратили свою вялотекущую потасовку и резво подбежали к преграде.

— Хочу царыцею быть, рожей, чтоб красна была, здеся — так, тута — вот так, — бабка принялась руками показывать на себе какой формы и размеров должны быть худосочные сейчас женские прелести.

— А мне много-много водки, золота, и чтоб штуковина одна стала побольше и заработала. — Присоединился к требованиям дед.

— Не хочешь говорить, не надо, — Хоттабыч обращался к Серенькому, не обращая внимания на его сокамерников, — потом поговорим, когда вас побольше наберется. Я сейчас насчет этих пришел, — колдун указал на деда с бабкой, ты же спасать их явился. Считай, что эта часть твоего визита удалась. Только ты не глупи. Твоя сила не поможет. Если будешь спокойно себя вести, я их сейчас выпущу и, обещаю, отправлю домой. Договорились?

Медведь кивнул.

— Идите сюда, — приказал колдун старикам, отворяя едва заметную калитку в решетке, в которую Серенький навряд ли смог бы протиснуться.

— А желания? — Удивленно протянула бабка.

— Какие желания? — Не понял Хоттабыч.

— Чтобы здеся — так, тута — так, — повторила старуха, увеличив на пару размеров по сравнению с первым разом места, нуждающиеся в корректировке.

— А я чтоб ентой штуковиной мог кирпичи крушить, — прибавил и дед к своим первоначальным пожеланиям новое.

— Вы что, одурели от счастья? Вас на свободу выпускают. Вы за это должны медведя благодарить, а не выдвигать идиотские требования. Быстро выметывайтесь!

— Хренушки. Сначала исполнение желаний. — Поставила ультиматум бабка.

— Чего ради?

— Мы тебе ведмедя споймали? Споймали. От он. Изволь исполнить обещанное.

— Последний раз говорю, выходите.

Однозначным ответом, не подразумевающим никаких интерпретаций, послужили четыре фиги.

— Ладно, — колдун щелкнул пальцами.

Из-за ближайшего угла появились четыре мавра. Их попытки вытащить деда с бабкой так же оказались тщетными. Калитка оказалась слишком узкой и для темнокожих воинов, и проникновение их внутрь было весьма проблематично. А учитывая тычки костлявых пальцев в глаза, царапанье и плевки, то и совсем невозможным.

— Все что мог. — Пожаловался Хоттабыч медведю. — Придется тебе с ними друзей дожидаться.

Колдун знаком велел телохранителям прекратить попытки извлечь стариков из-за решетки, запер калитку и собрался уходить.

— Это как же?! — Угодить в ловушку, да еще оставаться в заточении вместе с обрыдшими соседями было слишком даже для уравновешенного медведя.

— Сам видел, не хотят они на волю.

— Ну, уж нет!

Серенький сгреб верещащих божьих одуванчиков в охапку и поочередно протолкнул их тщедушные тела между прутьями, где старики попали в могучие объятья мавров. Вскоре их повизгивания стихли в отдаленных коридорах лабиринта.

Я неторопливо прогуливался по площади, постепенно приближаясь к центральному входу во дворец. На меня никто не обращал внимания, все были или полны надежд и мечтаний, связанных с предстоящим вознаграждением, или, получив отлуп, обозлены на весь мир и так же погружены в грезы о мщении придворным чиновникам.

Но все равно, чтобы полностью соответствовать имиджу праздно шатающегося лоботряса, я даже попытался насвистывать простенькую мелодию. Ничего не вышло. Конечно, свистун я еще тот, да и музыкант тоже. Но не в этом дело. Мне не удалось даже выдавить из себя подобие свиста. Как бы я не варьировал взаимное положение языка, неба и губ при помощи пальцев и без них, ничего кроме легкого дуновения не получалось. Скорей всего тут не обошлось без колдовства. А это наводило на определенные мысли, которые так и погибли в зародыше, потому что ко мне на плечо уселся Карл и было уже не до размышлений.

— Наш кабан умудр-рился-таки р-рассмотр-реть своими пор-росячьими глазками интер-ресующих нас субъектов.

— Яна и Серенький? — Я воспрянул духом.

— Нет. Две покр-рытые плесенью п…

Если бы Карл был каким-нибудь диснеевским попугаем, претендующим называться нагловатым пошляком, то он, скорей всего, сказал бы «старые перечницы». Но Карл не был попугаем, тем более диснеевским. Он был вороном. Нашенским. И по этому сказал так, как сказал, не подбирая выражения.

— Это какие? — Решил уточнить я, так как определение было слишком расплывчатым.

— Те котор-рые Сер-ренькому все мозги выклевали, из-за котор-рых он попер-рся во двор-рец.

— Дед с бабкой?

— Пр-равильно. Они.

— Выходит, Серенький освободил их. А Клары Соловушка не видел?

— Нет. Да и со стар-рпер-рами не все пр-росто. Их негр-ритосы из двор-рца выволокли и выбр-росили в толпу. Если бы их спас медведь, он бы тихонько вывел бы своих соседей, не пр-ривлекая внимания. А тут два тр-рухлявых пня полетели с пор-рожек на р-радость публике, словно отр-работанный матер-риал. Выбр-росили за ненадобностью. Пр-редчувствие у меня хр-реновое. Загр-робастали Сер-ренького.

— Заткнись, а то накаркаешь.

— Кар-ркать — это не пр-росто метод общения. Это обр-раз жизни…

Мимо нас понуро брел китаец, на плечах которого сидела дремлющая панда.

— Спласивается, сто это полусяется (мы обратили внимание на узкоглазого, потому что его речь очень напоминала манеру изъясняться Соловушки), я всю нось и весь день в оселеди стоял, а тепель им видите ли больсе медведи не тлебуются. И плиходится возвласяться ни с сем. Мосет ты носками пойдесь?

Панда приоткрыла один глаз, помотала головой и вновь погрузилась в дрему.

— Слышал? Медведи им больше не требуются. Значит ты прав, словили Серенького. Лети к Соловушке, вдруг он еще кого усмотрел. А я — к воротам. Попробую разузнать что к чему.

Мы с Карлом разошлись…, вернее, кто разошелся, а кто и разлетелся в разные стороны.

Яна осторожно продвигалась вдоль каменных стен коридора, заглядывая в попадающиеся на пути пустые камеры, заодно внимательно прислушиваясь к своему шестому чувству. Она пыталась распознать колдовство. Ощущение было непривычно двойственным. С одной стороны она не чувствовала действия никаких чар, а с другой, была уверена, что все вокруг пропитано магией. Пока безвредной. Пока.

Сзади послышался тихий скрежет. Ведьма обернулась. В нескольких шагах от нее сидел Васька и водил когтем по полу.

— Что скребешься?

— Чтоб заметила. А то с перепугу колданешь…

— Не из пугливых я.

— Всяко бывает.

— Ладно. Рассказывай.