‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Чтоб вам, Вадим Робертович, икалось всю ночь! Чтоб у вас все такие студенты, как я, прогульщики были! Чтоб вас… гаишники завтра по дороге на работу оштрафовали! — зло шипела я, роняя голову на руки в три часа ночи, дописав пред этим главу очередной работы, которую мне милостиво разрешили выполнить, несмотря на то, что из обязательных для допуска к экзаменам заданий были только курсовая и зачеты.

Так нет же, выбив мне возможность сдать за три недели, аккурат к началу летней сессии, все пропущенные темы по всем предметам, сроки защиты курсовой Вадим Робертович ухитрился растянуть до самого конца августа. Ибо, по его мнению, лето, потраченное на закрытие долгов, было лучшей наградой человеку, "спустившему в унитаз весь семестр".

— Любишь с горки кататься — люби саночки возить! — как бы про между прочим говорил он, просматривая кипу бумаг, которые я, по его безапелляционному требованию, носила на предпроверку перед тем, как отдать другому, "законному" преподавателю по предмету. — Любишь страдать — люби расчищать за собой свои страдалища… Это все полная хрень, и никуда не годится! — сворачивая листы в трубочку и метким движением отправляя их прямиком в мусорную корзину, резюмировал он два моих реферата и вступление к курсовой.

Я была готова расплакаться от отчаяния, если бы не злость на этого самоуверенного деспота, который, кажется, только по ошибке природы оказался в рядах учителей. Да черта с два, уж лучше я провалюсь под землю или не буду спать еще одну ночь, чем дам ему новый повод для издевок над моими слезами. Но глаза все равно предательски щипало от одного взгляда на сиротливо скорчившийся в корзине для отходов черновик моей работы.

Бороться с эдаким самодурством у меня попросту не было сил. Я понимала, что если Вадим Робертович так решил, единственный выход — возвращаться в свою комнату, зажигать настольную лампу и переписывать все, абсолютно все — с самого начала, с первого предложения первого абзаца.

— Ты будто лимонов объелась, Подбельская, — испепеляя меня яростным взглядом, заявил Вадим Робертович. — И писанина у тебя такая же — скучная и кислая. Не увлекает. Не держит совершенно. Как речи на комсомольских собраниях: бу-бу-бу, ду-ду-ду. Громко, пафосно и ни о чем. Одна вода да трехэтажные обороты!

— Я… я не знаю, как по-другому… — стараясь не выдать голосом собственного отчаяния, пробормотала я.

— Это твои проблемы. Но такую туфту ты завтра на кафедру не подашь. Не забывай, я поручился за тебя, маленькая гордая птичка. Я заверил, что ум и ответственность так распирают тебе голову, что ты обязательно управишься и напишешь такую курсовую, что ее как образец будут еще лет десять показывать новобранцам. И то — не всем. Только отличникам!

— Но зачем же так… так уж глобально? — не в силах сдержать улыбки сквозь слезы, удивилась я.

— А как ты хотела? — в голосе Вадима Робертовича прорезались угрожающие нотки. — Если взялась за что-то — делай по максимуму. Слыхала фразу: "Есть только две формы жизни — гниение и горение"? Так вот, если ты не горишь — ты гниешь! Поняла меня? А теперь — бегом марш к себе, и чтобы я больше не видел у тебя этого кислого выражения! Стоп! — я застыла, как вкопанная у самой двери кабинета. — Возьми вот эту подшивку статей — кое-что может тебе пригодиться. Что смотришь? Бери — и пошла работать, пошла! У тебя еще целых пятнадцать часов впереди, и не вздумай потратить хотя бы один из них на болтовню или мягкую подушку! А утром чтоб была здесь как штык!

Я послушно выполняла все его приказы, не тратя ни минуты из отведенного мне времени даже на вечерний перекус, не говоря уже о каких-то разговорах с девчонками. Мои соседки, глядя на то, как я с утра до ночи просиживаю за столом, отлучаясь в универ только для сдачи очередных долгов и, возвращаясь в полумертвом состоянии, снова сажусь за работу, сами старались не отвлекать меня попусту.

Время от времени они сердобольно подсовывали мне какой-нибудь бутербродик и загадочный напиток в стакане — точно определить что это, чай или подобие кофе, я не могла, да и не пыталась. Передо мной стояли цели более важные: как выдержать до конца безумную гонку с непрекращающимся прессингом Вадима Робертовича и как заставить, наконец, этого учителя-мучителя одобрительно отозваться о моей работе. Ну и, желательно, не сойти с ума при этом, ведь темп, с которым он гнал меня, был бешеным, а планка похвалы за результат — заоблачно высока.

Но, все же, мне удалось добиться своего ровно через два месяца после начала нашего марафона. К этому времени большинство моих сокурсников, благополучно оставив позади летнюю сессию, паковали вещи и собирались на каникулы с поющей душой и легким сердцем. Я же, несмотря на то, что совсем недавно находилась в положении более чем плачевном, к завершению второго семестра подошла весьма достойно. Да, у меня осталось несколько задолженностей на август, подтянуть абсолютно все "хвосты" за такой короткий срок было просто-напросто невозможно. Но самое главное я сделала — сдала все четыре экзамена на довольно сносные отметки, чудом (или не без тайного вмешательства вездесущего Вадима Робертовича) получив к ним допуск на фоне нескольких непроставленных зачетов. Так что, теперь из всех моих многочисленных долгов оставались только эти незакрытые зачеты да защита курсовой, окончательный вариант которой был все-таки дописан накануне.

Я стояла перед Вадимом Робертовичем, будто в зале суда во время объявления приговора, чувствуя, как у меня натурально трясутся руки. От того, что он скажет сейчас, в эту минуту, зависело, будет ли у меня хотя бы месяц на отдых, или придется опять все переделывать и, хочешь-не хочешь, успевать к назначенным срокам. А потом, без передышки бросаться в сентябрь, в новый семестр и уже никогда не доводить ситуацию с учебой до такой крайности.

Он снова долго изучал мои черновики, переписанные с десяток раз. Потом так же долго смотрел мне в лицо, будто бы что-то прикидывая.

— Не шедевр, конечно, но прокатит! — смачно подытожил он, хлопнув пачкой листов по столу.

И только тогда я смогла выдохнуть.

— Не надо так шумно расслабляться — тут же уколол он меня, и рассмеялся — видимо, очень уж испуганное выражение появилось на моем лице. — Ну всё-всё, не трусь. Присядь. Можешь и расслабиться немного. Домой переписывать я тебя уже не погоню.

Это было самое главное!

— Что я хочу тебе сказать, Алексия. Во-первых, с этого момента я буду называть тебя по имени, ты заслужила. И даже твою перепуганную физиономию смогу различить в общем потоке вашей попугайской толпы перво…тьфу ты, уже второкурсников. Напортачила ты, конечно, круто — но и сполна выгребла за все свое соплячество и идиотские игры в дохлую немощь.

Что-либо возражать на его последнюю реплику я уже не пыталась.

— Я думал, ты сломаешься, честно. Поэтому я удивлен, приятно удивлен, что случается со мной нечасто. Так что, цени момент, я открыто в этом признаюсь.

— Я… рада… — выдавила я из себя, все еще ожидая какого-нибудь подвоха.

— Какая бурная реакция. Я потрясен! — вновь поддел меня Вадим Робертович, но я слишком устала для того, чтобы выдать ему полноценный шквал счастливого восторга.

— Во-вторых, теперь ты имеешь полное человеческое право отдохнуть-отоспаться, а я — уйти, наконец, в отпуск. Мне до чертиков надоело глотать университетскую пыль в душном кабинете. Клянусь, если бы ты протянула с окончанием этой гребаной курсовой еще хоть пару дней, я бы тебя придушил. Не улыбайся, это не метафора.

Я улыбалась по другой причине: несмотря на все колкости и бесконечное изматывание критикой, он, тем не менее, ждал, пока я закончу черновик и все-таки верил в меня.

— В-третьих, оформлять все начисто и защищать работу ты будешь уже сама, потому что я к тому моменту намерен лежать в палатке под крымским небом, ногами обязательно в воде. А ты, здесь, в Киеве будешь нюхать асфальт и закрывать последние долги. Да, и не смотри на меня так. Я буду еще долго напоминать о твоей идиотской выходке, пока в голове у тебя окончательно не осядет правило «Прогуливать — нельзя!»