Теперь же я просто не могла надолго уснуть. Лежа ночи напролет с закрытыми глазами, я прислушивалась к какофонии ночных звуков — к поскрипыванию кроватей под ворочающимися во сне девочками, к перешептыванию листьев за окном, крикам полупьяных прохожих вдалеке, к ночным перебежкам соседей по общежитию, жужжанию мух и комаров, проникавших в нашу комнату вместе с весенним воздухом, свежести и ароматов которого я не ощущала.

Пару раз за ночь я проваливалась в легкое забытье, минут на десять, не более, а в остальное время просто лежала и слушала происходящее. Это было так необременительно и навевало такой покой, что постепенно у меня пропало желание вообще открывать глаза.

Смотреть в одну точку давно надоело. Камень, ставший к тому времени совершенно пустым, потерявшим все следы давних прикосновений Марка, я закатила под кровать. И это стало последней, жирной точкой в решении проститься с абсурдной и бессмысленной жизнью.

Теперь у меня было лишь одно желание — отрешиться от всего, утонуть, раствориться в тихих, убаюкивающих звуках ночи, пройти сквозь них, очутиться в другом месте, в другом мире, забыть свое земное существование, забыть Марка, забыть себя. Стать никем, бесплотным духом. Невесомым, кружащим в очень светлом, практически белом пространстве, облаком, паром, дымкой, которая окончательно развеется от дуновения легкого ветерка. Возвращение к прежним дням, с подъемами по утрам, традиционной суетливой беготней в попытке решить какие-то мелкие студенческие проблемы казалось не просто невозможным. Оно казалось смешным и нелепым

Но мое окружение не было согласно с таким выбором, и вскоре после того, как я замерла под своим видавшим виды стареньким одеялом, вокруг началась настоящая беготня с элементами паники. Я наблюдала за всем будто со стороны, паря по комнате невидимым духом — а на самом деле, просто ориентируясь в ситуации по звукам, которые доносились издалека, будто сквозь плотную толщу воды.

Девочки-соседки метались вокруг в настоящей истерике и, грохоча стульями, голосили, что все пропало, теперь уже точно конец, поздно звонить в скорую, психологам и психиатрам, это надо было делать раньше. А теперь у них в комнате фактически живой труп, который в любую минуту может превратиться в настоящий. Ночевать в одной комнате с реальным мертвецом им очень не хотелось.

Ярослав, потерпевший фиаско дважды за такой короткий срок, пытался как-то меня реанимировать, несмело поглаживая по голове и прислушиваясь к дыханию, которое оставалось тихими и ровным, как у глубоко спящего человека. Но я не спала уже около недели, если не учитывать небольшие обмороки, в которые я изредка проваливалась, и которые лишь усиливали нереальность происходящего.

В конце концов, испугавшись не на шутку, что страхи Яси, Анечки и Соломии все-таки оправдаются, он решил пойти ва-банк и попросить помощи у старших.

Яр до последнего противился такому шагу — ведь это означало признать свое бессилие и неспособность справиться ситуацией, а он всегда гордился, что может найти выход практически из любого положения. Но теперь, после долгих колебаний, он все же решился обратиться к единственному человеку, которого считал всемогущим — к куратору своей подгруппы, тому самому преподавателю, имя которого не раз упоминал в разговорах со мной и который слыл культовой персоной в студенческих кругах. Правда, этим же самым именем любили постращать и слабонервных первокурсников. Который семестр из уст в уста передавалась байка о том, как молодой, недавно пришедший на кафедру Вадим Робертович Третьяков взял да и зарезал на госэкзаменах несколько самых платежеспособных выпускников, разнеся в пух и прах их работы и обеспечив им получение диплома лишь через год, после восстановления и пересдачи экзаменов.

Несмотря на скромный срок преподавания — чуть более четырех лет, — персона Вадима Робертовича успела обрасти множеством легенд, зачастую изрядно демонизированных. Ходили слухи о том, что у него за плечами несколько скандальных статей и расследований, вследствие которых он обзавелся врагами из таких заоблачных сфер, что даже упоминать их имена считалось неприличным. Еще поговаривали, что его отец был диссидентом-шестидесятником, поплатившимся за свои убеждения свободой, здоровьем, а после — жизнью, и с тех самых пор сын люто возненавидел старые порядки и все, что было с ними связано.

В последнем сомневаться уж точно не приходилось. Даже своим внешним видом Вадим Робертович воплощал бунтарский дух и бьющую через край энергию: густая грива вьющихся до плеч волос, исключительно спортивно-небрежный стиль, очень высокий рост и мощная фигура — он совершенно не походил на классического преподавателя ВУЗа. Такие понятия как «порядок» или «традиции» ассоциировались с ним в последнюю очередь. Анархия и первозданный хаос были его стихией. Только этих богов он признавал, им служил, твердо веря, что в сумасшедше-сумбурном вихре постсоветской эпохи должна родиться новая истина. Стремительный и динамичный, с горящим взглядом темно-серых глаз, это был человек-огонь, живое воплощение харизматической силы.

Но для того, чтобы вновь зажечь меня, ему пришлось изрядно попотеть.

Впервые придя к нам в комнату в сопровождении Ярослава, Вадим Робертович напугал своим появлением Анечку, Соломию и Ясю до нервной икотки. Мало того, что в святая святых студенческого мира нагрянул без предупреждения преподаватель, так еще и преподаватель с такой пугающей репутацией!

Соседки, сбившись в испуганную стайку в дальнем углу, смущенно перешептывались и бросали несмелые взгляды на Вадима Робертовича, который, чувствуя себя по-хозяйски в незнакомой обстановке, с порога потребовал показать ему "тело". Именно таким нелестным эпитетом он называл меня во время нашего первого разговора, который, на самом деле, представлял собой сплошной монолог.

Увидев, наконец, «жертву депрессии» и понимая, что Яр ни капли не приврал, Вадим Робертович озадаченно помолчал пару минут, а потом, присев на кровать, принялся задавать мне каверзные вопросы, надеясь немного растормошить. Темы колебались от откровенно "психиатрических" — какой сейчас год и как меня зовут, до провокационно-задиристых — как бы я хотела обставить свои скорые похороны после того, как позорно затухну здесь, в полном бездействии и отупении.

Но, несмотря на все его старания и резкие выпады, я по-прежнему не хотела выныривать из нежных объятий моей бело-воздушной реальности, оставаясь безразличной и неподвижной. Мне было плевать на слова чужого человека о том, что смерть — это не трагичное возлежание в гробу в красивом платье, а трупный смрад и разложение, и все те, ради кого я решила вот так возвышенно выпендриться, только засмеются, узнав о случившемся и покрутят пальцем у виска. И вообще — почему бы не закопать меня прямо сейчас, все равно дело мое — труба, а дураков жалеть нечего, их можно и по живому схоронить.

На этой оптимистической ноте Вадим Робертович, с раздражением отмечая нулевой результат душеспасительных бесед, резко умолк, а потом и вовсе поднялся и ушел, оглушающе громко хлопнув дверью напоследок. Соседки, решив, что жуткий препод слов на ветер на бросает и точно отправился за лопатой, чтобы вернуться и предать меня земле, тихо плакали. Ярослав, как всегда, пытался внушить им веру в лучшее.

Пока они, озадаченно совещаясь, пили традиционный вечерний чай и время от времени подходили ко мне, проверяя, дышу ли я или скоро закапывать меня в землю придется по вполне веской и реальной причине, Вадим Робертович ожидаемо вернулся. Без лопаты, но с новым, более активным планом действий.

Когда наша и без того хлипкая дверь с грохотом распахнулась, знаменуя его повторное явление, Ярослав с девчонками снова испуганно замерли на своих местах — вид у Вадима Робертовича был крайне решительный. Больше не утруждая себя разговорами, он стремительно пересек комнату и, приблизившись ко мне, резко сдернул с кровати вместе с многострадальным одеялом, повергнув в немой шок всех свидетелей моего трагичного умирания.